Исаак Башевис-Зингер - День исполнения желаний: Рассказы о мальчике, выросшем в Варшаве
В 1914 году началась Первая мировая война. В 1915, когда мне исполнилось одиннадцать, немцы захватили Варшаву. В 1917 я услыхал необыкновенную новость: русского царя Николая Второго свергли с престола. Солдаты с саблями и винтовками не встали на его защиту, а, наоборот, поддержали революционеров. Если такое возможно, как не поверить, что настанет пора, когда не будет ни бедных, ни богатых?
Но до этого, похоже, было еще очень далеко. В 1917 году в Варшаве царили голод и тиф. Немцы хватали людей на улицах и отправляли на принудительные работы. Наша семья голодала, поэтому было решено, что мама и младшие дети, брат Моше и я, поедут в Билгорай к дедушке, где легче достать продукты. В ту пору мне исполнилось тринадцать, но, хотя я уже прошел бармицву, я все еще не нашел ответа ни на один из мучивших меня вопросов.
Путешествие из Радзимина в Варшаву
Маленький поезд тронулся. Я приник к окну и не мог оторвать взгляд от картин, сменявшихся за стеклом. Казалось, все двигается задом наперед: люди, повозки, даже телеграфные столбы убегали вспять. Рядом со мной сидели мама и старшая сестра Гинделе, она держала на руках моего младшего братишку Моше. Мы переезжали из Радзимина в Варшаву.
Мой старший брат, Иошуа, ехал отдельно от нас — на подводе, которая везла нашу мебель и скудные пожитки. Отец был уже в Варшаве. Он снял квартиру в доме № 10 по Крохмальной улице, где ему предстояло вершить раввинский суд.
Переезд из крошечного Радзимина в такой большой город, как Варшава, был для нашей семьи нелегким испытанием. Но я радовался путешествию. Каждый миг сулил новые открытия.
Паровозик, прозванный в шутку «самоваром», весело посвистывал и время от времени выпускал клубы пара и дыма — совсем как большой локомотив. Мы проезжали мимо деревень, мимо изб с соломенными крышами, мимо лугов, где паслись коровы и лошади. Вот одна лошадь положила голову на шею другой. Посреди поля стояло пугало, одетое в лохмотья, а над ним с криками и карканьем кружили птицы. Я забрасывал старших вопросами. Что это такое? А это что? Мать и сестра, как могли, отвечали. Даже незнакомая попутчица пыталась мне что-то растолковать. Но я никак не хотел угомониться. Меня обуяло любопытство, я жаждал новых и новых объяснений. Почему коровы едят траву? Почему из трубы идет дым? Почему у птицы есть крылья, а у теленка нет? Почему одни люди идут пешком, а другие едут на поезде?
— Этот ребенок сведет меня с ума, — качала головой мама.
Поездка длилась не более двух часов, но от обилия впечатлений казалась мне настоящим долгим путешествием. С приближением к Варшаве чудес все прибавлялось. Появились высоченные дома с балконами. Промчался по улице красный трамвай. Мы проехали мимо огромного кладбища с тысячами надгробий. Смутно вырисовывались очертания фабричных зданий с длинными трубами и зарешеченными окнами. Я понял наконец, что бессмысленно задавать вопросы, и умолк. И тут наш поезд остановился.
Сойдя с поезда, мы наняли дрожки, запряженные серой лошадью. Когда повозка въехала на Пражский мост, взрослые объяснили мне, что река внизу — та же самая Висла, что течет и в Радзимине. Неужели Висла такая длинная? Я впервые увидел лодки и корабли. Один пароходик свистел и ворчал так громко, что я невольно заткнул уши. На палубе другого играл оркестр. Медные инструменты так блестели на солнце, что глаза слепило.
Едва мы переехали мост, как появилось новое чудо — памятник королю Сигизмунду. Три каменных существа, полулюди, полурыбы, пили воду из громадных каменных чаш. Я было хотел спросить, что это, да не успел и рта раскрыть, как появились новые диковины. Огромные дома выстраивались в ряд, образуя улицы. В витринах магазинов красовались куклы, они казались почти живыми. Шляпы женщин, прогуливавшихся по тротуарам, были украшены вишнями, персиками, сливами и виноградом. Лица некоторых скрывали вуали. Я приметил мужчин в цилиндрах, у многих в руках — трости с серебряными набалдашниками.
То и дело нам встречались трамваи, в одни были впряжены лошади, другие — удивительное дело — ехали сами. Сестра объяснила мне, что они движутся «на электричестве». Во все глаза таращился я на конного полицейского, на пожарного в медной каске и повозки, катившие на покрытых резиновыми шинами колесах. Пробегавшие мимо лошади высоко задирали головы, хвосты их были коротко острижены. Наш извозчик был в синей куртке и кепке с блестящим козырьком. Он говорил на идише и охотно показывал нам, провинциалам, разные варшавские достопримечательности.
Я испытывал одновременно и восторг, и робость. Каким маленьким казался я себе в сравнении с этим огромным бурлящим миром! Всякий раз когда дрожки поворачивали, небо поворачивалось следом, и от бесчисленных поворотов мозги в моей голове тоже вертелись, словно орех в скорлупе.
И как нам найти отца? А как мы разыщем брата и повозку с мебелью? Но взрослые, похоже, знали ответы на все вопросы. Пока я, маленький мальчик, сидел на дрожках, вцепившись, чтобы не упасть, в руку сестры, они обо всем позаботились.
— Вот и Крохмальная, — вдруг объявил извозчик.
Здесь дома казались еще выше. Грязная улица была полна народа. Толчея, крики, суета — почти как на пожаре, что случился у нас в Радзимине пару недель тому назад. Я решил было, что и в Варшаве тоже попал на пожар. Мальчишки с гиканьем и свистом наскакивали друг на дружку. Девочки заливисто смеялись. Сгущались сумерки. Прошел мужчина с факелом на длинном шесте, он зажигал уличные фонари. Женщины торговали всякой всячиной. Из труб тянулись дымки. Дрожки остановились у ворот в один из дворов, и я увидел моего брата Иошуа. Повозка с мебелью приехала раньше нас.
Мама спросила, где отец.
— Ушел на вечернюю молитву, — ответил Иошуа.
— Горе мне, этот город сущий бедлам! — волновалась мама.
— Просто улица разгульная, — объяснил брат.
— И почему этим людям дома не сидится? — удивлялась мама.
Мы прошли в ворота и зашли в наш дом. По лестнице меня вели за руку. Я никогда прежде не поднимался по лестнице: шагать со ступеньки на ступеньку было интересно и одновременно страшно.
На лестничной площадке нас встретила незнакомая женщина и сразу запричитала:
— Так это вы жена раввина? Горе-то какое, Боже мой, вас обокрали, ничегошеньки не осталось… Чума побери грабителей, пусть черный огонь прожжет их нутро! Едва ваши пожитки сгрузили, они на них набросились и все растащили. Отец небесный, за такое их самих на кладбище стащить мало.
— Как же ты не доглядел?! — напустилась мать на брата.
— За всеми разве усмотришь! Начнешь с одним препираться, а десять других в это время все и разворуют.
— Хоть постель-то осталась?
— Что-то осталось, — пробормотал брат.
— Дожили: и среди евреев воры завелись!
— Там были и неевреи тоже…
Мы открыли дверь и оказались в кухне, стены которой были выкрашены розовой краской. Затем мы прошли в большую комнату с окном и балконом. Я не утерпел и выскочил на балкон. Удивительное ощущение: ты одновременно и дома, и на улице! Внизу кружила толпа. В вышине, над крышами домов, протянулась узкая полоска неба, там виднелась луна, желтая, словно латунная. Во всех окнах тускло светили лампы. Я прищурил глаза, и от каждой лампы протянулись во все стороны волшебные лучи. Внезапно шум усилился. Откуда ни возьмись появился пожарный на лошади. Его каска словно огнем горела.
Мальчишки принялись кричать:
— Верховой, верховой!
Позже я узнал, что на этой улице частенько подшучивали над пожарными. Их то и дело вызывали без повода, когда никакого пожара и в помине не было. Поэтому пожарные, наученные горьким опытом, взяли за правило высылать сначала одного всадника — на разведку. Но на этот раз тревога оказалась настоящей. Из окна на верхнем этаже соседнего дома валили клубы дыма и летели искры. Люди высыпали на балконы. На улицу въехали конные подводы. С них соскакивали пожарные и с топорами в руках бежали к дому, и тянули за собой шланги и лестницы. Полицейские с шашками наголо разгоняли толпу зевак.
Сестра зажгла в нашей квартире керосиновую лампу. Мама принялась разбирать уцелевшие пожитки.
— Господи, все украли, — вздыхала она.
Уцелела лишь кое-какая мебель, да и та была сломана.
Наше новое жилище пахло краской и скипидаром. Из соседних квартир долетало чье-то пение. Брат объяснил, что это — граммофоны. Где-то, почти как в синагоге, пел кантор; слышался девичий смех и женская брань, но это не были звуки реальной жизни. Все голоса исторгали огромные граммофонные трубы. Брат уже знал, кто изобрел это чудо: Эдисон из Америки.
— Как же могут трубы петь и говорить? — недоумевала мама.
— Сначала вы говорите в них, а потом они повторяют то, что вы сказали, — объяснил Иошуа.
