Галина Емельянова - Музыкант (СИ)
Кухня поразила Машино воображение сказочными птицами, на атласном халате Пульхерии Ивановны, и запахом духов «Красная Москва», Антонины Андреевны.
«Вы бы состригли ей косы, дорогая, — уговаривала, вся в накрученных папильотках, Пульхерия Ивановна. — Ведь время такое, и вши могут завестись».
— Ой что вы, муж так хочет, чтобы у Машеньки непременно были косы. Шура, та, как мальчишка, сорванец. А Маша, она папина доню. — Мамин голос срывался, и слезы капали в молочный суп.
26 Сентября 1942
В районе Сталинграда продолжались ожесточённые бои.
— Держитесь дорогая, письмо непременно будет, вот у Ковалевых с третьего этажа два месяца писем не было, а потом сразу три письма. Все образуется, милочка.
В соседней квартире жила жена Большого начальника. Маша поняла, что очень большого, так как тетя Аида была размеров необъятных. Узнав, что мама портниха, жена большого начальника тут же притащила отрез, и упросила маму сшить из этого, «нечто фантастическое».
Мама очень старалась, и за работу получила кусочек душистого земляничного мыла.
Мама мыла им Маше голову, волосы становились невесомыми, и такими ароматными, что когда Маша выходила во двор, мальчишки даже не решались дергать ее за косы.
А потом, что- то случилось.
«Пропал без вести» — это когда в кухне все замолкают при твоем появлении, тебя не замечают. Мама уносит на рынок зимнее пальто с лисьей горжеткой, и бабушкины часы.
А потом, они идут, через весь город с баулами, и конечно машинкой «Зингер», к баракам «ЧТЗ».
Уже в начале войны Челябинск обрел второе, неофициальное имя — Танкоград. Массовое производство танков Т-34 было освоено за 33 дня.
Вместо светлой комнаты, закуток, огороженный старыми портьерами, нары из жестких досок. Вечная полутьма, ночные стоны, кашель, и истерики, при очередной «похоронке».
Утро в бараке начинается одинаково. Взрослые и подростки, старше четырнадцати, уходят на завод, дети, кто в школу, кто промышлять на рынок. В бараке остаются четверо: баба Валя, Шура, Маша и мальчик Коля.
Баба Валя дает детям задание выгрести из печки, стоящей посередине барака золу, а Маше вручают веник. Она держит его двумя руками и старательно, несмотря на боль в плечиках метет пол.
Она уже научена горьким опытом, что спину надо гнуть ниже, не лениться, а заленишься, баба Валя поставит в угол, а там стоять скучно.
Коля прекрасно умеет делать машинки из ниточных катушек и спичечных коробков. Он же помог Маше сделать ее первую куклу, Лизу. Ее сделали из обрезков толстой холстины. Набили опилками, их тоже где-то нашел мальчик. И самое прекрасное, Коля утащил у старших ребят химический карандаш, кукле нарисовали глаза, и улыбку, и она ожила.
Они были так похожи. Обе молчуньи и не плаксы. Чудом было и то, что мама, с осунувшимся от усталости лицом, достала из чемодана помаду и дала Маше. У куклы появились щечки и губы.
Маму они видели редко, и от того чуть ли не дрались со старшей сестрой, кому сидеть у мамы на коленях.
— Да замучили, матерь, уймитесь, сороки! — кричали соседки за шторой.
25 Октября 1942
Северо-западнее Сталинграда. Значительная часть наступавших гитлеровцев была истреблена еще на подступах к одной высоте.
Однажды мама пришла с работы рано-рано. Она то — плакала, то — смеялась, зацеловала Машу и Шуру.
Она словно летала на крыльях. Папа прислал письмо из госпиталя. Вечером мама достала свой единственный костюм, подколола его, где надо булавками, подкрасила губы, и, одев «польские» туфли, куда — то ушла.
Туфли маме подарил папа еще до войны, и почему они были «польские», а не папины, девочке было не понятно.
Мама пришла поздно, от нее пахло, как от бабы Вали самогоном и луком, и слова она говорила такие же: «Суки, какие суки, получили, нате вам, суки».
Баба Валя помогла ей раздеться и укрыла одеялом. Как поняла Маша, мама ходила в гости в «дом жен комсостава», и продала последнюю ценность, «папины» туфли..
Баба Валя выпить любила. Собственно бабушкой она не была. Была она инвалид на одной ноге, но на костылях управлялась по хозяйству быстрее многих.
Именно благодаря ней, у куклы Лизы появилось новое, нарядное платье.
Дело было поутру, баба Валя пришла с улицы не одна, а с солдатиком. Сначала они пили на кухне, а потом баба Валя открыла святая святых в бараке, «красный уголок» и заперла детей там.
В красном уголке, стоял стол, и железный шкаф. Стулья сожгли давно. Стол был накрыт замечательной алой скатертью с бахромой.
На столе лежали газеты, на стене висел портрет вождя, а в столе, что самое важное, были ручки, чернильница — непроливайка, и ножницы.
Шура и Коля сразу стали друг перед другом хвастаться, кто больше букв напишет.
Маша, схватив ножницы, обошла стол кругом и еле справляясь, отрезала с угла скатерти замечательный обрезок. Платье для Лизы вышло на славу.
Мама вытаскивает из- под нар, маленький картонный чемодан. Раньше он был малинового цвета, но истерся от времени. Она складывает туда вещи и рассказывает бабе Вале и соседкам, тем, кто не спит после смены.
— Вызвали утром в партком.
— Ох, страхи господни, — вторит ей Баба Валя.
— Парторг лично руку пожал, Вам товарищ Егорова за ударный труд, путевку в летний лагерь для дочки на все лето. А я и за Машу попросила. Он ее дописал.
— Ух ты, неужто задаром?
— Да нет что вы, Валя. Я карточки отдала.
— Все?
— Нет, там бухгалтер Лидия Михайловна, сказала, раз Маша вне основного списка, то карточки ее пусть у меня останутся.
— Ну дай ей бог здоровья. Хоть у кого-то башка сработала. Как ты жить собиралась?
— Скоро норму обещали повысить.
— Ладно, поживем, увидим. На вещи надо метки нашить, дай помогу.
12 Июня 1943
В районе Белгорода разведывательный отряд Н-ской части, действуя под прикрытием артиллерийского огня, выбил немцев из небольшого населённого пункта.
А потом к бараку пришел грузовик, и Маша с Шурой, и еще какие-то чужие дети поехали в сказку.
Санаторий, белые палаты, отдельные кровати, большие окна за которыми днем и ночью шумит лес, поют птицы, и огромное небо.
Детей очень много, в основном малыши, подростки летом перебиралась в деревню на заработки, и к еде поближе.
Но Маша все равно одна. Сидит в песке и грустит.
У нее горе. Перед самым отъездом и кто-то увидел, что скатерть в красном уголке попорчена.
Баба Валя куда — то исчезла, а мама не только платье, но и куклу выкинула.
— Ну что Машенька, пойдем заниматься, — это Любовь Николаевна. У нее теплые мягкие руки и добрый голос. Она ведет Машу в кабинет, и дает замечательные цветные карандаши, и лист оберточной бумаги.
Маша рада показать, не дурочка она вовсе. И рисует: и дом, и лес, а в углу, свою бедную куклу.
— Это наш дом, да Маша, вон какие окна большие. Это речка, скоро будет тепло, и мы будем учиться плавать. А почему Маша ты в углу? Разве тебе здесь плохо?
Маша не может сказать, что это не она, Маша, а кукла Лиза, что выбросили из страха, и она не поехала в этот светлый дом.
Девочка только отчаянно машет руками, и кажется, ее поняли.
— Ах, это не ты? Шура? Нет, может это кукла?
Маша кивает.
— У тебя нет куклы? А была? Ну, хорошо не плачь. Закрой глазки.
Доктор открывает шкаф, достает что — то и говорит: «Все открывай!»
Перед Машей на столе сидит чудо-кукла. Настоящая, не тряпичная. Совсем, как девочка. С огромными синими глазами, с ресницами. Руки кукла тянет к ней.
— Вот смотри, что она умеет, — и Любовь Николаевна уложила куклу на спину.
Кукла закрывает глаза.
«Умерла, умерла» — кричит в страхе Маша, и рыдая, пытается вырваться из рук ошарашенного врача.
— Маша, девочка, кукла просто уснула, открой глазки смотри.
Маша нерешительно открывает один глаз.
Кукла смотрит на нее, живая и невредимая.
Было длинное лето.
А потом Кукла Лиза ехала вместе с ней домой в грузовике, к маме.
Мама. Вот эта, с серым, изможденным лицом старушка? С опухшими ногами.
— Дождалась, теперь бы еще Борю дождаться.
— Мама, Мама, а Маша говорить научилась! — кричит Шура, а Маша молчит, она не узнает маму.
Шура, взахлеб рассказывает об этом славном лете.
Глядя на эти загорелые лица, выгоревшие брови мама улыбается. И Маша, наконец то перестает дичиться, и узнает свою дорогую, свою мамочку.
70-летию прорыва блокады города-героя Ленинграда
Белым пленом зимы этот город объятТолько сердце стучит — Ленинград, Ленинград!День сегодня счастливый, добавленный грамм,К пайке детского хлеба и вдовьим слезам.Это черные дни в белом аду,Метронома отсчет предрекает судьбу.Ты идешь, нет, плывешь, белым облаком,Пар изо рта все слабей,И сугроба постель, для тебя все милей.В белый саван, тебя, нарядить, был бы рад,За блокадным кольцом, стервенеющий враг.А тебе по дороге спасительный круг,Чей- то черный, уже остывающий труп,И последние силы теряя, поймешь,Что карманы пусты, не донес, не донес,На синеющем лике из крошек кутья,Не донес и не выжил, а ты вот должна!И опухшие ноги, со стоном влача,Считая шаги, ты дойдешь до гнезда,Где тепло потерялось, в эти дни навсегда.Ленинградка моя, ты дошла, ты пришла!Там навстречу, тебе, не глаза, а лишь рты,На кровати озябшие дети твои.И когда, ты по крошке, будешь хлеб им давать,В полусне понимая, что могут жевать,Скрипнет дверь, и сосед вам подарит «бревно»Понял дед, что выжить ему, не дано,И последние силы потратив, сломал,Старомодное кресло — последний причал.И кулечек крупы, и в бутылочке жир,Чтоб детей не пугать, и тебе, чтоб помочьОн отдаст это все, и уйдет, молча в ночь.И когда затрещат в скромной печке дрова,Ты поверишь опять, что скоро весна.Холод белого плена, на руку врагу,Но не выстудить смерти душу твою.И читает стихи — этот город Живых,И симфония жизни в эфире звучит.И молюсь я о прошлом, что не вернуть,Чтоб молитвой своей растопить этот круг,И мне хочется верить, что выживешь ты,И окрепнут, твои, ленинградцы-птенцы!Белым пленом зимы этот город объят,Только сердце стучит — Ленинград, Ленинград!
Украинским наци всех мастей
