Юрий Качаев - Таёжка
Братья заглянули через плечо Таёжки и разом спросили:
— Немецкий?
Согласованными, одинаковыми движениями они открыли свои портфели, достали тетради и ручки и деловито принялись списывать.
— Хорошо Мишке, а? — сказал Курочка-Ряба и подмигнул Генке Звереву. — Тайка ему даже нос вытирает.
Таёжка покраснела и склонила голову ещё ниже над тетрадкой.
— Ты у меня поговори, — лениво отозвался Мишка. — Давно с расквашенным носом ходил?
Курочка-Ряба подошёл к Таёжке и больно дёрнул её за косу. Мишкиного благодушного настроения сразу как не бывало. Он вскочил, и быть бы Витьке битым, да тут вошёл Максим Александрович, классный руководитель 6-го «В». Ребята звали его Сим Санычем.
Таёжка успела сунуть тетради в парту, а Щегловы так и остались сидеть с разинутыми ртами.
— Ну, братья-разбойнички, попались? — сказал Сим Саныч, подходя к ним. — Н-да, грязь немытая, грязь осенняя… Даже списать как следует не умеете. Сте-но-графисты!
— Торопились, Сим Саныч, — простодушно объяснил один из братьев. — Разве ж тут чисто получится?
— Очень вам сочувствую. — Сим Саныч тяжко вздохнул и вдруг спросил: — А отчего это у вас, милейшие мои воспитанники, дух, как на табачной фабрике? А?
«Милейшие воспитанники» состроили непонимающие рожи.
— Ладно, — сказал Сим Саныч. — Сам догадываюсь. Прославленный куряка Михаил Кузьмич Терёхин опять притащил полный карман первосортных стамбульских табаков. Ну-ка, Михаил Кузьмич, подойди к столу.
Мишка нехотя двинулся к столу. Он шёл так, как ходят посуху водолазы.
— Давай вываливай, — сказал Сим Саныч. — Чего уж там…
Карманы у Мишкиных штанов были знаменитые — рука в них уходила по локоть. Мишка встал на цыпочки и вывернул на стол оба кармана. Первый в основном содержал проволоку и какие-то гвозди, из второго Мишка извлёк горсть махорки.
— Только-то! — удивился Сим Саныч. — Да это ж тебе на одну закрутку.
Мишка переминался с ноги на ногу и томился.
— И вообще я должен сказать, что самокрутки — это уже не модно, — продолжал Сим Саныч. — В день рождения Михаила Кузьмича я подарю ему трубку.
— Не надо мне трубки, — решительно отказался Мишка. — Я ведь так, Сим Саныч, для сугреву попробовать.
— Пробовать будешь, когда усы вырастут, понял?
— Понял.
— Ну, я рад, что ты такой понятливый. — Сим Саныч выбросил махорку в печь и повернулся к братьям Щегловым: — А вы зарубите себе на носу — в другой раз разговор у нас будет особый.
Когда классный руководитель вышел, Мишка зачем-то заглянул в печь и сокрушённо покрутил белой головой:
— Надо ж… Вот шох у человека!
Первый урок вела «немка» Елизавета Морисовна, тучная и на вид очень грозная женщина. Но у неё был тоненький, как у девочки, голос и близорукие глаза. Поэтому никто её не боялся. Кроме того, ребята хорошо знали одну слабость своей учительницы: она была влюблена в старых немецких поэтов. Когда не хотелось отвечать урок, кто-нибудь из мальчишек вставал и приторным голосом просил:
— Елизавета Морисовна, почитайте стихи.
Учительница закрывала глаза и начинала:
Мне горы — родина и дом,Гроза ль кругом, гремит ли гром.Шипит ли молния змеёй,Не заглушить ей голос мой.Я сын великих гор!В грозу под солнцем я стою;Она ревёт, а я пою.Я — сын свободных гор!
И пока Елизавета Морисовна читала стихи, «слушатели» играли в морской бой, зубрили правила по русскому, рисовали, пускали бумажных голубей и читали «Трёх мушкетёров».
Но сегодня номер не прошёл. Не успел Мишка заикнуться о стихах, как его вызвали к доске и попросили составить короткий рассказ о зиме. Мишка долго откашливался, наконец выдавил из себя две-три фразы, перепутал зайца со штанами[2] и наверняка получил бы двойку, но выручило домашнее задание с одной-единственной кляксой. Елизавета Морисовна поставила ему тройку.
На перемене пронёсся зловещий слух: по русскому будет диктант. Курочка-Ряба ходил по классу бледный, заглядывал всем в глаза и ныл:
— Помогите, братцы, — ведь третью пару получу.
На него не обращали внимания, потому что Елизавета Морисовна забыла на столе классный журнал. Ребята сгрудились вокруг стола.
Генка Зверев растолкал всех, завладел журналом и недолго думая поставил себе по немецкому четвёрку.
— Что делаешь, толстый дурак? — сказал ему Мишка. — Сам сроду четвёрки не получал, а теперь всему классу влетит.
— А зачем она мне прошлый раз двойку поставила? Все видели, что неправильно.
Мишка пожал плечами:
— Дело твоё. Только у Сима это даром не пройдёт.
Мишка оказался прав. После урока Сим Саныч (он преподавал математику) остановился возле Генки и сказал:
— Зверев, иди-ка к столу.
Генка вышел.
— Теперь садись и возьми журнал.
Генка недоумённо потянул к себе журнал:
— А дальше что?
— Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.
Толстое лицо Генки стало пунцовым.
— Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придётся оценивать самому. Очень тебя прошу — избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе и трудись. А мы пойдём на лыжах.
Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:
— Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.
Класс на цыпочках пошёл следом, оставив Генку наедине с его злосчастной четвёркой.
Весна идёт
Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих кедровых брёвен и разделён на две половины. Половины отличались друг от друга, как небо от земли.
По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой «кызыл-кайсацкая орда». На половине «орды» чуть ли не круглые сутки топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались. Тишина там наступала тогда, когда приходил Сим Саныч и «орда» садилась за уроки.
Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Таёжка знала почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели старый двигатель от мотоцикла.
Девчонки несколько раз пытались проникнуть в «мастерскую», но в дверях на страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.
Когда все улеглись спать, Таёжка зажгла настольную лампу и села писать письмо.
«Мам! — писала она. — Мне живётся хорошо и весело. И Мишка очень хороший тоже. Он всегда за меня заступается. Мама, скоро весна, а ты всё не едешь. Мы с папкой ждали тебя к Новому году и даже устроили ёлку. В лесу у нас красиво и совсем нестрашно. Только там нет электричества, а темнеет рано, и надо ложиться спать.
Сейчас мы с Сим Санычем готовим весенний концерт, а Мишка даже сочинил частушки:
Две болтливые сорокиНа колу болтаются,Генка с Витькой после дракиСразу обнимаются.
Это про Генку Зверева и Витьку Рогачёва. Они всегда дерутся, а Витьку зовут Курочка-Ряба. Ещё Мишка сочинил и про себя:
Облака летят по небу.Солнце улыбается,А Терёхин над задачейОчень долго мается.
Когда он пел, мы прямо помирали со смеху. А я разучиваю грустные стихи «Смерть пионерки». Это о девочке Валентине, у неё мать несознательная и верит в бога. А Валентина — пионерка. И вот она тяжело заболела, и мать говорит: «Надень крест, и ты будешь живая». А Валентина говорит: «Нет, пусть лучше я умру». А за больничным окном шагают отряды ребят и поют пионерские горны. Это такие стихи, мам, что хочется плакать. Я и плачу иногда ночью, потому что скучаю по тебе. Приезжай скорее, мамочка. А то я сама слышала, как наши уборщицы меня жалели. Они говорят, будто ты нас бросила. Я не стала им рассказывать про твой институт и что тебе нужно получить диплом. Зачем? Только очень стыдно бывает, когда тебя жалеют.
Мама! Непременно передай привет девочкам, с которыми я училась. Скажи, что я их помню…
Целуем тебя с папкой крепко-крепко. Твоя Тая.
Совсем забыла написать: Сим Саныч сказал, что в этом году у нас начнут строить новый интернат».
…Таёжка погасила свет и легла. Она долго не могла заснуть, всё думала, как славно бы они зажили, если бы приехала мама. Летом они ходили бы купаться, загорали и собирали ягоды, а потом готовили ужин и поджидали отца. И отец, как раньше, взял бы маму на одну руку, её, Таёжку, на другую и понёс бы в дом. И все трое смеялись бы до слёз. Как раньше. А теперь у отца глаза печальные, и улыбается он редко…
Таёжка вспомнила тот вечер, когда отец объявил о своём решении поехать сюда, в Озёрский район. Лесной инженер, сказал он, должен работать в тайге, а не в четырёх стенах кабинета. В кабинетах пусть сидят Кузнецовы, которые и лес-то видели только на своих дачах да на картинах Шишкина.
