Татьяна Лассунская-Наркович - Парфетки и мовешки
— Какая новенькая? Кто дерется? Ничего я в толк не возьму, да и не врешь ли ты? С тебя станется, — воспитательница недоверчиво покачала головой.
— Вот вам крест: не вру, весь класс видел, как на меня эта самая Савченка, что вы только что привели, с кулаками набросилась, я еле убежала от нее, — торопливо выкрикивала Исаева.
— Подойди-ка ты сюда, как тебя, Савченко, что ли, зовут? — Струкова подозвала Ганю. — Ты чего это дерешься, а?
— Я не дралась, — спокойно глядя ей в глаза, ответила девочка.
— Как не дралась? Слышала, что про тебя Исаева говорит? Что ж ты, отпираться будешь?…
— Я не дралась, эта девочка говорит вам неправду.
— Это ты врешь, ты! — завизжала Исаева. — Слышите, медамочки, она еще и отпирается…
— Новенькая не лжет.
— Исаева ее дразнила, а новенькая ей только пригрозила.
— Исаеву никто не тронул. Исаева ябедница, врунья, — раздались возмущенные голоса девочек.
Струкова нахмурилась.
— Подойди сюда, — обратилась она к Гане, — и расскажи, что ты тут натворила? Только помни, слово неправды услышу — строго накажу, — предупредила она.
— Я никогда не лгу! — гордо подняв голову, ответила Ганя, и в ее глазах засветилась обида.
«Ну, с этой повозиться придется: норовиста, сразу видать», — подумала Струкова, вглядываясь в задорное личико Гани с капризным изгибом черных бровей и большими пылающими глазами.
— Ну, говори же, — повторила она.
— Я все уже сказала, больше мне нечего добавить. Я не дралась, но если эта девочка тронет меня, я ее побью.
— Да ты с ума сошла! Кто это тебе здесь позволит! — возмутилась Струкова.
— А как же я буду защищаться? — в свою очередь удивилась Ганя.
— Если тебя кто обидит, ты должна прийти и сказать своей классной даме, а не драться, как уличный мальчишка.
— Я не буду жаловаться, — мрачно возразила Савченко; в ее голосе звучала непоколебимая решимость.
«Вот эта не выдаст, не подведет и не струсит», — думали окружающие девочки, прислушиваясь к разговору. Они с восторгом смотрели на смелую новенькую, не испугавшуюся ни Исаевой, ни институтской «грозы», как называли все крикливую старуху. Общая симпатия была на стороне Гани.
Струкова сразу уловила общее настроение и почувствовала, что с этим ребенком ей будет много хлопот. Из смелых ответов Гани она поняла, что придется иметь дело с открытой, честной, но упрямой натурой, с которой строгостью ничего не поделаешь, и поэтому сразу настроилась против новенькой.
«Надо немедленно поставить ее на место, а то еще своим примером других будет смущать», — подумала она и строго сказала:
— Ты у меня смотри, рукам воли не давай, а то плохо тебе, матушка моя, придется!
Ганя продолжала молча смотреть прямо в лицо старухе, и было что-то зловещее в выражении ее черных глаз.
Самолюбие девочки было больно задето, и со дна детской души поднималось незнакомое раньше чувство ненависти к обидчицам.
Глава II
Экзамен. — Викентьевна и Филат в роли педагогов
— Инспектор просит привести новеньких в Зеленый зал на экзамен, — подойдя к Струковой, проговорила высокая пепиньерка [5], m-lle Скворцова.
— Сейчас идем, — заторопилась старуха. — Ну, дети, собирайтесь, — обратилась она к новеньким.
У большинства девочек были испуганные лица; некоторые тихонько крестились, другие были готовы расплакаться от страха перед экзаменом.
Но Струкова не дала им времени опомниться. Быстро выровняв детей по росту, она поставила их попарно и, грузно выступая перед вереницей девочек, медленно спустилась в небольшой Зеленый зал.
Здесь все было приготовлено к экзамену: расставлены столы, классные доски, большие географические карты.
Учителя уже разместились за столами; пепиньерки озабоченно бегали от одного к другому, выполняя возложенные на них поручения.
Экзамен уже начался для девочек постарше, поступавших не в самый младший класс.
Едва Струкова со своими «малявками» появилась в дверях зала, как к ней предупредительно подлетела уже знакомая нам m-lle Скворцова, на помощь к которой поспешили еще несколько пепиньерок. Они быстро распределили девочек: кого на экзамен к батюшке, кого — к «немке», кого — к математичке, и так далее.
Ганю подвели к батюшке. Она с интересом разглядывала его доброе старческое лицо, обрамленное густыми, уже поседевшими волосами. Вслушивалась в его задушевный голос и невольно сравнивала его с «владыкой» своего родного приволжского городка.
Вместе с Викентьевной Ганя каждый праздник и каждый канун ходила в монастырь и, преодолевая усталость, выстаивала длинную архиерейскую службу. Внимательно вслушивалась она в заунывно-протяжное монастырское пение, и как-то спокойно становилось на ее детской душе. С замиранием сердца, поднявшись на цыпочки, чтобы лучше видеть, следила она за движениями архиерея, боясь пропустить хоть один важный момент богослужения. С волнением подходила она к руке владыки, после службы благословлявшего народ. Если случалось, архиерей возлагал свою руку на кудрявую головку Гани, и девочка вся трепетала от благоговейного восторга, охватывавшего ее в такие минуты.
Занятый службой, Савченко мало занимался воспитанием дочери, всецело предоставляя ее попечениям Викентьевны. А та души не чаяла в своей питомице, ходила за ней как мать родная, но, будучи неграмотной, мало чему могла научить свою любимицу.
Глубоко верующая и религиозная, она и Гане внушила те же чувства, а также научила ее молитвам и песнопениям, которых сама знала великое множество.
А долгими зимними вечерами, когда, случалось, отца не было дома, Ганя с Викентьевной забирались на кухню, где так уютно бывало сидеть, прижавшись друг к другу, и слушать монотонное чтение Филата — жития святых, Евангелие и Библию.
Филат служил когда-то денщиком еще у деда Гани, а после его смерти остался у капитана Савченко, исправляя должность повара и лакея.
Как и Викентьевна, Филат души не чаял в «сиротке», как часто называл он свою барышню. Старик ладил ей незатейливые игрушки, качал на коленях и пел ей песни своим надтреснутым голосом.
Он, играючи, научил девочку читать и писать. И, сидя на коленях Филата, Ганя усердно водила карандашом по обрывку серой бумаги, уцелевшей упаковки от крупы или муки. Но это не смущало ни Ганю, ни ее добродушного наставника, с восторгом наблюдавшего за успехами удивительно смышленого ребенка. Действительно, Ганя жадно, на лету, ловила скромные познания, которые мог дать ей Филат; все услышанное от старика глубоко западало в ее память.
Она научилась считать до тысячи; на пальцах бойко производила все четыре арифметических действия и быстро считала в уме. Девочка научилась бы и еще многому, но дальше не шли познания самого Филата…
С этими знаниями Ганя и явилась на экзамен, так как ее отец, решивший отдать девочку в институт, считал, что никакой подготовки для поступления туда Гане не нужно. «Все равно ее там по-своему переучат», — думал он, и был до известной степени прав в своих предположениях.
Ганя не чувствовала ни малейшего страха перед батюшкой. Дома никто не успел ей объяснить, что такое экзамен, и она не была запугана предстоящим испытанием. Ганя вслушивалась в ответ экзаменовавшейся перед нею девочки, которая, запинаясь, читала молитву, но вдруг растерянно остановилась.
— Ну-ка, подскажи соседке, — обращаясь к Гане, сказал священник.
Ганя спокойным, твердым голосом продолжила молитву и дочитала до конца.
— Хорошо, девочка, видать, что знаешь, — ободрил ее батюшка. — Как твоя фамилия-то? Савченко, говоришь? Ну так скажи мне, Савченко, еще и «Верую».
И снова Ганя отвечала, не чувствуя ни страха, ни волнения. По требованию батюшки рассказала она и о сотворении мира, и об изгнании Адама и Евы из рая. Батюшка внимательно прислушивался к ее ответу и одобрительно кивал головой.
— Молодец, и Закон знаешь хорошо, и отвечаешь толково. Ну, а скажи ты мне по совести, Боженьке-то усердно ли молишься?
— Молюсь, батюшка, — прямо глядя в глаза священнику, твердо ответила Ганя.
— А в церковь часто ли ходишь?
— Каждый праздник и под праздник.
— Вот за это хвалю, — ласково взглянув на новенькую, сказал батюшка. — Ну что же, тебя и держать дольше не буду, иди с Богом, — и быстрым движением руки вписал в экзаменационный листок крупное «12» [6].
Пепиньерка тотчас подскочила к Гане и повела ее к соседнему столу.
Костлявая, нервная учительница в очках раздраженно говорила стоявшей перед ней красной от волнения Соне Завадской:
— Ничего не знаешь, прямо поразительно, — она пожала плечами и с каким-то страданием в голосе добавила:
— Ну, скажи хоть, сколько будет пять да три.
— Девять, — подумав, робко ответила Завадская.
