Илья Москвин - Форвард — в защиту
— Ну, что ж, — задумчиво произнёс отец и прилёг на диван, закинув руки за голову. — Мне твоя решительность где-то нравится.
Он мечтательно улыбнулся и, наверно, в этот момент мысленно сиганул с «тарзанки» в быстрые воды речки Миусинки.
— На неделю! — ужаснулась мать.
— Трёх дней хватит! — вынес окончательное решение отец. — Во вторник чтобы был здесь.
В дверь позвонили. В передней затараторил знакомый женский голос. Очень много слов и почти все на букву «э»: «этический», «эстетический», «эмоциональный»… Славикова мать. Наверно, насчёт аквариума. Нет, пожалуй, все эти красивые слова на букву «э» не имеют отношения к некрасивому футбольному происшествию.
— Наше будущее светило! — кивнула Стефаненкова Юре, обаятельно и загадочно улыбнувшись.
Гостью посадили пить чай. Отцу тоже пришлось сесть. Стефаненкова продолжала:
— Я говорю этой самой ихней химичке: наш разговор абсолютно неинформативен. Вы даже не потрудились сформулировать свои мысли. Какие конкретно у вас претензии к моему сыну? Он что, недостаточно интеллектуален? Или некоммуникабелен? Вы абсолютно игнорируете личностные особенности. Вот, например, с Головановым всё ясно, — вдруг перешла она на русский, — он пойдёт по стопам дяди, будет математиком. А мой…
«Вот почему «светило», — смекнул Юра. — Бедный папа!» Украдкой глянул на отца: тот сидел равнодушный и прямой. Но Юра знал, хорошо знал, что упоминание о двоюродном брате, московском профессоре, отцу неприятно: почему-то всем, кроме, конечно, Юры и матери, отец на фоне брата казался неудачником.
— Кстати, мы тут о высоких материях, а я до вас совсем по другому вопросу, — сказала гостья. — Юра, что там за инцидент случился? Кто всё-таки разбил аквариум?
— Я, — ответил Юра просто.
— Ну вот, так я и думала! — обрадовалась Стефаненкова. — Славик такой благородный: никогда товарища не выдаст. Но мяч-то был наш, и все считают, что виноваты мы…
Юра убежал в свою комнату. А Стефаненкова:
— Петровых залило. Аквариум, говорят, был литров на пятьсот. Но то ж в литрах! А по весу, наверно, и вся тонна будет.
Юра больше не слушал, что они там говорят. Он набивал портфель: положил свитер, сдутый футбольный мяч и новые бутсы. Достал откуда-то пять чайных ложек (а это ещё зачем?), и их туда же, в портфель.
Когда Стефаненкова ушла, на пороге возник отец.
Постоял, подумал, что-то надумал. Потом вроде передумал. И потом всё-таки надумал. Подошёл и закатил сыну подзатыльник. Надо полагать, за всё — за песочницу, за аквариум, а также за трусость и за увёртливость. Хорошо ещё, что оптом — за всё сразу.
— Ты, папа, унизил этим самого себя, — сказал Юра, стараясь быть высокомерным.
И остался сидеть, согнувшись на тахте.
Работал телевизор — четвертьфинал. Родители сделали звук громко: видимо, искали примирения. Именно из-за этого он и взорвался — понял вдруг, что его жалеют. У него задрожали колени, а по всему телу пополз подмывающий приятный зуд. Резко распахнув дверь, Юра закричал срывающимся петушиным голосом:
— Все ваши галошницы и серванты пожгу! Все ваши хрустальные чашки и брошки раздолбаю. Вещисты проклятые!
Тут же понял, что в запальчивости прокричал ерунду: хрустальных чашек и брошек, наверно, совсем не бывает. Да и родители не вещисты. И от этого он закричал совсем уж диким голосом:
— Ненавижу! Ненавижу вас всех!..
В последнее время ЮАГ почему-то зачастил к Юре Голованову. То заставлял его вспоминать о сожжённой песочнице, то вдруг помогал совершать немыслимые ранее открытия: а ведь Славикова мать — человек завистливый и раболепный. Она прямо бледнеет, она прямо краснеет от таких слов, как «полковник», «профессор», «дипломат». И все почему-то говорит про Москву. «В Москву, в Москву! — сказал однажды отец. — Прямо как чеховская героиня».
А когда ЮАГ исчезал, Юра снова становился Юрой: скверно выражался, кидал с балкона сор на Матильдину шляпу, подходил к Гаги и внимательно, издевательски рассматривал его длинный, нерусский нос. Наконец, просто орал диким голосом во время футбола: «А-а-а-а! О-о-о-о! Э-э-э-э!» Словом, безобразничал. Но Юра-будущий появлялся вновь. И Юра-настоящий всегда чувствовал его приближение: беспричинно краснел. Или кидался в истерику. Вот как сейчас…
Утром чуть свет Юра тихо вышел из комнаты и наткнулся на отца.
— Ну ладно, хватит, — сказал отец. — И ты, и я — оба хороши.
— Я опоздаю на автобус, — непроницаемо сказал Юра.
— Ну, ну, — уговаривал отец. — Поедешь попозже. Ты сам к Косте сходишь или мне сходить? Необходимо выяснить сумму ущерба и возместить. Ты, кажется, копишь на футбольную форму?
— Кажется, — ответил Юра, двинувшись к двери. — По-моему, мы вчера договорились…
— Стой! — закричал отец.
Отец усадил сына.
— Ну как же до тебя достучаться, дремучий ты человек! — досадливо сказал он. Но потом вдруг заговорщически улыбнулся и крикнул: — Мать!
Мать словно только и ждала, когда её позовут, когда она наконец увидит ненаглядного, горемычного своего сына.
— Знаешь что, мать, — сказал отец, — у нас тут, — подмигнул Юре, — мужской разговор. Организуй нам бутылочку этого самого…
— Чего? — изумлённо спросила мать.
— А крюшона, — отец крякнул, потирая руки, — холодненького. Из холодильника. Ты как? — спросил он Юру.
— С утра не употребляю.
Улыбка исчезла с отцовского лица.
— Ты, сын, — сказал отец, усаживая Юру, — человек взрослый. Вот и давай, как мужчина с мужчиной. Скажи, как ты относишься к дяде Косте Терновскому?
— К этому дяденьке я отношусь хорошо, — обречённо вздохнул Юра.
— Ах ты, ёрш эдакий! — взъерошил Юрину шевелюру отец. — А ведь дяде Косте, то есть Константину Петровичу, плохо.
— Из-за аквариума, что ль?
— Да, именно из-за аквариума. Надеюсь, тут у нас расхождений нет? Это ты сам знаешь: должен — отдай. Таков закон общежития.
— А мы не в общежитии живём. У нас отдельная квартира.
Отец промолчал, стараясь никак не замечать досадные вылазки сына. А потом вдруг начал с другой, необычной и непривычной стороны:
— Юра, ты уже человек взрослый. И ты должен понять, что людей обижать нельзя, особенно таких, как Костя…
— Как Костя?! — живо откликнулся Юра. — Да он сам кого хочешь обидит. Быка может убить.
— И тем не менее… — продолжал отец. Снова поглядел на сына — на его отсутствующее лицо, на переминающиеся ноги — и подчёркнуто неторопливо стал развивать дальше свои мысли: — Жизнь прожить, Юра, — это, как известно… Н-да. Допустим, встречаются двое. Понимаешь, да?
— А как же! — весело и заинтересованно откликнулся Юра.
— Не так ты всё это понимаешь, босяк! — раздражённо крикнул отец. — Ведь бывает, что кто-нибудь в кого-нибудь…
— Ну? — торопил Юра.
— Втюрился… А? — осторожно выговорил отец.
Мать засмеялась. Она стояла в дверях и слушала.
Александр Александрович дёрнул головой, словно был в тесном галстуке. Нет, совсем не тот получался разговор. А тут ещё и жена слушает. Но он решил продолжать, чтобы потом выровнять беседу, и вдруг переключился на торжественно-назидательный тон:
— Сын, ты понимаешь, что такое любовь?
— Понимаю. К другому мужику она уехала! — выпалил Юра.
— Кто уехал? — растерялся Александр Александрович.
— Да Костина жена.
Мать охнула.
— Ладно, мать, придётся уж! — махнул рукой отец и неожиданно для себя легкомысленно подмигнул Юре. — Все мы люди взрослые. Так вот, дядя Костя очень любил свою жену. Она была очень красивая. Был у него, между прочим, и сын. Мальчишка вроде тебя. А теперь всё, что у Кости осталось, — это рыбки. И больше ни-че-го. Понимаешь? Никаких радостей. Вроде бы чепуха — рыбки. Но вот если, скажем, отнять у тебя твой футбол. А? Что ты тогда будешь делать? Ну?
— Наверно, женюсь.
— Не смешно, — сказал отец, помрачнев.
Мать, однако, не смогла сдержать смех и вышла.
Отец и сын молчали.
— Ну, мне пора, — сказал вдруг Юра и направился к двери.
— Ты куда? — закричал отец.
— К бабке еду, вот куда, — ответил Юра на ходу, потрясая тяжёлым портфелем. — Вы, дорогие родители, совсем тово…
И ушёл.
После Юриного ухода родители больше молчали. Отец, правда, бормотал что-то вроде «мало били». Потом сел сочинять письмо в станицу — надо было как-то обговорить приезд сына. Отец призывал бабушку не давать внуку потачки.
…Помните, мама, он к вам не на дачу приехал.
В конце отец сделал суровую приписку:
От неприятного разговора, Юра, не убежишь. Страусиная политика никого ещё не спасала.
