Геннадий Машкин - Синее море, белый пароход

– С японцами сражаться, – ответил Юрик.

Я не бил брата. Он у нас туберкулезник. Но тут я показал ему кулак. Я ему как брату, под секретом, а он запросто выкладывает наш план.

– Чтоб я больше не слышала! – вмешалась мама в наш разговор, со скрежетом разворачивая сковородку на плите. Ее лицо охватил малиновый пыл. – Нашли тоже игру – в войну. Нет, чтоб в дом играть, в хозяйство…

– Да богу молиться за отца, – подбавила бабушка.

– Еще чего, – нахмурился отец. – И то гляжу – иконами обвешались. Клопов, наверно, под ними…

– Господь милостив, Василь, – вздохнула бабушка и перекрестилась на иконы в углу. – Дошли наши молитвы…

Отец поглядел на сумрачные иконы, и правая щека его сморщилась.

– Мне повезло, и все, – сказал он, вдыхая крепкий дым самосада. – Я видел простреленные иконки. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Вот тут…

– Все от бога, – пробормотала бабушка.

Плохо, что бабушка сваливает все на бога. Она даже против того, чтобы я отомстил японцам за деда. Они-де не виноваты. Так бог хотел… И все же бабушку я люблю больше даже, чем маму. Сколько раз ходили мы с бабушкой в лес за орехами, ягодами, щавелем, разными целебными травками и корешками! Она называла в лесу травы, цветы, жуков, бабочек, птиц и деревья. А недавно бабушка вылечила мне зубы. Отчего они заболели? Стали шататься и гнить. Боль такая, хоть по земле катайся. И бабушка стала меня поить отваром из трав и кореньев, а потом заговаривать зубы.

Мы садились ночью перед окном и глядели на луну, которая напоминала очищенную картофелину. Бабушкино лицо с бугристыми скулами окаменевало, седые волосы отсвечивали, как фольга. Она напоминала колдунью. Меня мороз пощипывал по лопаткам, когда бабушка начинала заговор: «На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле – темно. Изыди, болезнь, из Геры-отрока на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее». И я повторял за бабушкой заговор по семь раз. И к концу он выпевался во мне. Я видел явственно свою болезнь – паучка с крыльями, который летит от меня в столбе лунного света.

И вот теперь зубы не мучают меня. Я могу спокойно удрать из дому, чтобы отомстить за деда.

– Без тебя замучилась с детишками, – сказала мама и подула на обожженный палец. – Накорми их, обуй, одень, в школу отправь… Герка плохо учится. Учителя говорят: способный, да не тем занят. Войною бредит, оружьем, штабами. Раз снаряд взорвали какой-то, чуть всех на клочья не разнесло!.. А Юрика чем только не лечила! И медвежий жир давала, и мама заговаривала, и собачку ел, и к знаменитой травнице водила… Врачи говорят: питанье улучшить надо и к морю повезти на годик-другой. Да где ж его взять, море-то?..

У отца появилась на переносье треугольная складочка.

– Все будет. – Он прижал Юрика к своим медалям. – Море – тоже. – Подмигнул мне цыганским глазом: – А тебе никакого «мерседеса» не надо. Далеко ли на нем укатишь?

– Перво-наперво корова… – Мама обернулась и взмахнула ножом: блин чадил на сковороде. – Молоко свое будет – быстро Юрку на ноги поставим.

– А что бы ты сказала насчет переезда? – спросил отец.

– Куда это? – насторожилась мама.

– Южный Сахалин-то освобождается, – ответил отец.

– Корову заводить надо, – сказала мама и шлепнула черный блин в стопку. – В крайнем случае коз.

– А моря ты не желаешь? – спросил отец, прищурившись.

Мама замерла, прижав к груди руку с ножом. Ее глаза устремились мимо нас, вдаль, а уголки губ дрогнули. Она будто увидела это далекое море. Но тут же почуяла гарь и бросилась к сковородке.

– Не до большого теперь уж, – ответила она. – И то море не наше…

– Теперь наше, – сказал отец и стал подбрасывать Юрика на коленях.

– Войну человек прошел, а ума, как у Герки, – пробурчала мама.

– Картошка там не родит, поди, на этом Сахалине, – сказала бабушка. – Без картошки как жить-то?

– А мы хотим к морю. Так, ребятишки? – спросил отец.

Я кивнул головой.

– И я! – заверещал Юрик, дрыгая белыми ногами.

2

Время шло, а корову мы не купили. Даже козы не появилось у нас во дворе. Отец не находил в Хабаровске работы по душе. Рыбаком на Амуре он больше не мог работать из-за ранения. С утра до вечера отец искал работу и вечером приходил выпивши.

– Разведчика хотят кастеляном сделать, – выговаривал он и глядел исподлобья.

– Дурака валяешь, – отвечала мама и скрещивала свои тонкие руки на груди. – Разбаловались на фронте. Раньше глядеть на спиртное не мог, а теперь дня не бываешь трезвым.

– Двадцать четыре «языка» взял, – говорил отец, – и – кастеляном, ха-ха-ха!..

– Все бы с дружками пил да балясы точил.

Мама нервничала и уходила в спальню.

А я был рад, что отец не соглашается кастеляном. Мы с ребятами давно изменили план… Теперь я ехал с отцом на Южный Сахалин, к японцам. Я обязан был написать оттуда ребятам письмо с подробным объяснением, как попасть на Южный Сахалин. Получив письмо, они должны были добраться до меня зайцами. И тогда уж мы отомстим японцам и за деда, и за Лесикова отца, и вообще за все.

Однако отец медлил с отъездом на Сахалин всю зиму. Я уже свободно переговаривался по-японски с учительницей, которая вела наш кружок японского языка, а отец всё тянул. Тогда я начал поторапливать его, но мама два раза огрела меня за это ремнем.

И все-таки мы с отцом победили.

Однажды в конце марта, когда мы с Юриком вылезли греться на завалинку, он вернулся раньше обычного. Полы его длинной распахнутой шинели колыхались, как серое знамя. Мы соскочили с завалинки и пошагали в дом по обе стороны отца.

Мамы не было дома, и я спросил его:

– Когда мы поедем на Сахалин?

– Через неделю, – ответил он. – Завербовался я, подъемные получил на всю семью. Продадим дом и поедем.

– Я тебе продам! – закричала мама, появившаяся на пороге. – Я тут по крошке собирала… И одеяло без тебя справила, и стулья венские выменяла на табак, и крышу новой толью покрыла!.. А ты хочешь всё по ветру пустить?

Отец набычился, раздвинул нас в стороны и закричал так, что жила на шее задергалась:

– Меня, разведчика, хотите куркулем сделать?! Не выйдет! Я морем буду дышать, а не навозом!

Мы с Юриком разбежались по углам.

Отец встал на цыпочки, сорвал икону Николая-чудотворца и разломил ее о коленку. Сверкнула белая древесина на сломе. Он кинул обе половинки в печку через загнетку. Только треск пошел.

Отец вернулся в угол, достал вторую икону и понес ее к печке двумя пальцами, словно паршивого котенка.

Мама загородила дорогу к печи. Она была сильная и могла постоять за порядок в своем доме против кого угодно. Но отец легонько задел маму, и она пошатнулась.

– Мама-а-а! – закричал Юрик, и я вздрогнул.

Отец вернулся за последней иконой. Это была любимая бабушкина богородица.

Я бросился в спальню и помахал бабушке в окно. Она возилась в старом парнике под окном. Бабушка вытерла руки о заплатанный передник и засеменила в дом.

Отец не мог затолкать богородицу в загнетку. Мама плакала в углу.

Бабушка вошла и сказала отцу:

– Уймись, сокол ясный.

Отцовы глаза отражали огненный круг загнетки. Медали звенели. «Сокол ясный» поднял глаза, и огонь в них исчез. Но казалось, он хочет клюнуть кого-то горбатым носом. Однако бабушка не испугалась, подошла к нему, отобрала икону и тут же спрятала в свой сундучок.

– Добра ждать теперь нечего, – сказала бабушка и покачала головой над сундучком.

– Я научу вас море любить, – скрипнув зубами, пробормотал отец и хлопнул дверью. Он промелькнул мимо окна. Из-под сапог летела грязь.

Мама заплакала сильнее. Голос ее разрывался и булькал. Тело вздрагивало. Не верилось, что плачет наша мама, командир дома. Даже во время путины на Амуре ее ставили бригадиром над красноармейками, которые помогали рыбакам… Но тут же я стиснул челюсти. Нет, я не должен паниковать. Как решили в штабе, так и надо держаться.

И я вышел на улицу, чтобы не слышать всхлипов матери.

Вскоре отец вернулся с двумя фронтовиками. Они так кричали, что взбудоражили всех собак на нашей улице. И за столом не сбавили голоса.

– Ты, Зимин, отъездился, – сказал отец дружку с деревянной колодкой вместо ноги. – А вот с Чумы я не слезу. – И он легко ударил в плечо второго фронтовика с очень впалыми щеками. – Поедем на море рыбачить, слышь, Чума?

Чума заболтал головой в разные стороны:

– Надоело.

– Ты счастливчик, Васька, счастливчик, – бормотал Зимин и пристукивал деревянной ногой. – Четыре года воевать, и все цело!

– Даже лишнее есть, – отозвался отец и завернул рукав кителя выше локтя. – Пощупай.

Дружки по очереди пробовали что-то под белой кожей отца ниже локтя.

– А ну, сынок… – сказал отец и протянул мне руку. Фронтовики только тут обратили на меня внимание.

Один потрепал меня по плечу, другой сунул в рот кусок американской колбасы.