Лев Кассиль - Великое противостояние
— Что это у вас как грязно, мама? Накидано всюду, — говорила Людмила, тотчас принимаясь передвигать стулья, смахивать какие-то бумажки со стола.
— Я одна за всеми… — ворчливо отзывалась мама. — На хозяйство одной пары глаз разве хватит? А от других только мусор… Андрей, высыпи пепельницу… Сима, подмети тут.
— Да, бледно живете, неблагоустроенно, — поддакивал настройщик. — Хоть бы аквариум завели, что ли.
Но отец уже нарочно ущемил голову наушниками радио, чтобы не слышать обычных и всем надоевших изречений Камертона.
— Вы бы хоть, что ли, рупор приобрели, точку взяли по сети, раз уж такой любитель, — невозмутимо и медленно, как всегда, продолжал настройщик.
Отец высвободил одно ухо из-под черной эбонитовой чашечки:
— А возможно, я не желаю на проводе ходить у других, я привык от себя зависеть, самостоятельно.
Настройщик подмигнул мне, махнул рукой в сторону отца — дескать, что с чудаком спорить. Потом вдруг осторожно хлопнул себя по зачесу:
— Да, хорошее дело, главное-то забыл!.. С новорожденной вас, мамаша… Симочка, позвольте вас поздравить. Вот примите. Подрастайте и благоухайте.
Он вынул из кармана сверточек, развернул бумагу и вручил мне маленький флакон духов «Фиалка».
— «Серафима — вот она какая, Серафима бойкая, живая, Серафима — с нею не шути…» — запел он.
Людмила звонко расцеловала меня в щеки.
— Жаль, Симочке идти скоро, — предупредила мама, — к Таточке приглашенная. В один день рожденные.
Я действительно собиралась идти к Тате Бурмиловой. На самом деле день рождения Таты уже прошел позавчера, но я уступила ей лучший день — выходной. Ей все и всегда уступали: лучшую парту в школе, самое удобное место в кино, поближе к середине, самое красивое пирожное на противне в буфете, самую лучшую сводную картинку в писчебумажном. И, конечно, не потому, что отец Таты был начальником большого учреждения, — просто в классе любили веселую, красивую мою подружку. И мама моя тоже была довольна нашей дружбой с Татой, которая всюду водила меня за собой, хотя некоторые наши сплетницы-завистницы и язвили, что, мол, Бурмиловой очень к лицу чужие веснушки…
Попив чаю, поев именинного пирога с курагой, я пошла за шкаф переодеваться, надела самое лучшее, поплиновое платье, перешитое из старого Людмилиного. Сестра заглянула за шкаф и сама взялась обряжать меня. Она усадила меня перед зеркалом, забегала, захлопотала вокруг, укололась булавкой, высосала палец, разожгла примус, положила греть щипцы для завивки — компас, как она называла их.
— Эх, Серафима, Серафима, — болтала она, вплетая мне ленты в косы, — я в твои годы не такая была, я уже в это время вся выровнялась… Ну, ты сиди, сиди, не дергайся, а то я тебя прижгу компасом. Дай я тебе немножко еще на височках взобью.
В зеркале отражалось окно, а там, за окном, крыша большого дома напротив, и на ней уже стояла огромная красная единица и рядом две буквы — «М» и «А». Должно быть, «Я» еще не подняли. И, когда я увидела улицу, которая прибиралась к празднику, я вдруг вспомнила опять, что произошло накануне. А Людмила все хлопотала вокруг меня, перевязывала в сотый раз банты, подкалывала плечи, подшивала воротник.
— Ну, можешь отправляться, Симочка, — наконец сказала она. — Я из тебя прямо картинку сделала. Мальчишки-то как, изредка внимание обращают, записки пишут, поди?
— Да ну их совсем! Я одного вчера после немецкого языка так треснула, будет знать!
— Вот босявка! Как же это ты?
— Очень обыкновенно. Теперь узнал ума.
— Это еще что за выражение, Серафима? — прикрикнула на меня мама по ту сторону шкафа. — Чтоб я не слышала больше!
Прежде чем выйти на улицу, я загадала перед калиткой: вот если сейчас опять встретится этот странный человек, значит, у меня в этом году будут в жизни какие-нибудь важные происшествия. Я плотно зажмурилась, вышла через калитку на улицу, открыла глаза и осмотрелась. На углу, как всегда окруженный мелюзгой, торговал ирисками лоточник. Было по-праздничному пустовато, и на мостовой посреди улицы, пятясь, ходили управдомы и коменданты. Задрав голову, они делали руками сложные таинственные знаки кому-то на крыше, дирижируя развеской первомайских украшений. И над улицей медленными толчками возносилась повисшая на веревках огромная и чванливая буква «Я».
Внимательно осмотрела я улицу из конца в конец. Нет, никого не было, никто не следил за мной. Все было очень обыкновенно.
Глава 2
«На кого вы похожи?»
— Ребята, Крупицына своей персоной явилась! Завилась! Кудри штопором!
Все вылетели в переднюю и окружили меня. Тут был и Ромка Каштан, мой старый недруг, тот самый, кого я ударила вчера после немецкого. Были здесь и Катя Ваточкина, и Миша Костылев, и Соня Крук — все наши. Тата, в новом платье, которого я еще не видела у нее, схватила меня за локти и закружила:
— Симочка, Симочка, поздравляю!
— И тебя тоже!
— Ну, меня с прошедшим уже… Идем, идем, ты должна тоже написать что-нибудь.
Толкаясь в дверях, мы ввалились в столовую. Я слышала, как за моей спиной Ромка Каштан насмешливо процедил:
— Завилась, а при галстуке, как на сбор.
— Хватит тебе дразнить ее! — шепнул кто-то, кажется Катя.
На столике перед диваном лежала толстая тетрадь. Все окружили столик, подталкивая меня:
— Пусть и Крупицына напишет!
Я взяла тетрадь. На первой странице ее было крупно выведено: «Прошу писать откровенно».
Я уже слышала, что в школе в старших классах ребята завели такой вопросник. Там наставили разные вопросы о нашей жизни, настроении, о дружбе, о любви, и каждый должен был писать тогда все начистоту и без утайки. И наши девчонки, видно, собезьянничали у старших.
«Когда вам бывает скучно?» — прочла я. Под этим на странице разными почерками, среди которых я увидела много знакомых, были записаны ответы:
«Тогда, когда у меня плохое настроение».
«В нашем государстве не бывает скуки».
«У Сони Крук не бывает скук…»
Кто-то сунул мне в руку химический карандаш.
— Внимание! У нашего микрофона Крупицына! — провозгласил Ромка.
И я написала:
«Мне бывает скучно, когда ко мне плохо относятся. И потом, от глупых острот мне тоже скучно».
— Ого! — многозначительно сказал Ромка Каштан.
«Кого или чего вы больше всего боитесь?» — было написано на второй странице.
«Никого и ничего не боюсь».
«Мне еще незнакомо жалкое чувство трусости».
«Боюсь пьяных, зачетов и мышей».
«Иногда побаиваюсь собак, несмотря на возраст».
— На чей возраст, — спросила я, — того, кто написал это, или щенячий?
Тут я заметила, что Катя покраснела, и поняла, что это написала она.
«Никого и ничего не боюсь, кроме сплетен и сплетниц», — прочла я дальше и узнала почерк Ромки Каштана.
«Мстительны вы или нет?»
«Смотря за что и кому. Мщу редко, но метко. Но я еще не всем отомстил, кому мне следует мстить…»
Это опять почерк Ромки.
Я быстро перелистала тетрадь. Мне не хотелось отвечать на эти вопросы сейчас же, при всех.
«Можете ли вы пожертвовать собой?»
«Если этого требует близкий человек или дело, то, конечно, да».
«Думаю, что могу, если надо будет».
«Для Родины, для любимых друзей всегда и всем, даже жизнью (для Родины)».
Мне тоже захотелось написать здесь именно такой ответ, но тогда надо было бы отвечать уже на все вопросы, а их было очень много. Тетрадка спрашивала и о том, кого я больше всего люблю на свете, и о том, что мне нравится во владельце тетрадки, то есть в Тате, — эта страница целиком была заполнена всякими похвалами Тате: ум, красота, глаза, волосы, веселый нрав, хороший характер. Потом надо было еще написать, каков у меня характер (отвратительный!), что лучше — откровенность или скрытность (скрытность), чем увлекаюсь (еще не знаю), с кем я хочу дружить (с Татой), есть ли у меня враги (Ого! А Ромка?..), кто моя симпатия (нет еще), довольна ли я жизнью (своей — не совсем) и о чем я мечтаю (совершить какой-нибудь подвиг для людей и купить пуховый берет, как у Таты).
— Я лучше потом напишу.
— Нет, нет, надо сейчас! — закричали все.
Тата пришла мне на помощь:
— Она очень долго писать будет. Давайте лучше играть во что-нибудь или потанцуем.
Тата села за пианино. Девочки танцевали друг с другом, мальчишки стояли, заложив руки назад, ладонями упираясь в стену, и презрительно глядели на танцующих.
Ромка стал изображать учителей, очень ловко копируя математика:
— А ну-ка, допустим, это выражение пусть попытается упростить нам, допустим, Крупицына Серафима.
Это он, разумеется, нарочно выбрал меня, чтобы напомнить всем, как я накануне плавала по математике.
