Надежда Надеждина - Партизанка Лара

— Это не его дом, а бабушкин. Я буду посылать вам деньги с получки. Конечно, не так уж много — сколько смогу.

Мама старалась говорить спокойно, но видно было, что и она волнуется.

— Почему ты решила, что он не хочет? Кто это тебе сказал?

— А помнишь, что ты говорила на кухне бабушке и сразу же замолчала, как я вошла?

— Не помню.

— Зато я хорошо помню. Ты, мама, тогда сказала…

Но девочка не успела договорить. Вагон грубо дёрнуло, и мама, и все, кто был на перроне, начали быстро махать руками, словно боялись, что не успеют помахать сколько нужно, прежде чем поезд уйдёт.

Поезд тронулся. Мама укоротилась, стала маленькой, потом стала пятнышком, и вот уже маму-пятнышко не различишь.

А поезд всё шёл и шёл. Насыпь позади него посинела, словно подёрнулась туманом. Это полз по откосу запутавшийся в траве паровозный дым.

Поезд шёл мимо ласточек, черневших на проводах, точно ноты на нотной линейке; мимо поля, по которому прыгала тропинка, то показывая свою голую серую спину, то снова ныряя в траву.

Уже стемнело. Может, потому и качался вагон, что темнота толкала его своим чёрным боком? А может, вагон раскачивал ветер, рвавшийся к Ларе в окно?

И щекой, которой было щекотно от ветра, и лбом, и плечом девочка чувствовала, что она едет. Едет к незнакомому дяде Родиону, про которого мама на кухне сказала бабушке: «И в кого он уродился такой жадный? Не пойму!»

Когда дети остаются одни, они всё в доме переворачивают вверх дном; когда мамы остаются дома одни, они занимаются уборкой.

Ларина мама открыла верхний ящик комода. Сегодня свободный день — воскресенье, можно на досуге починить кое-что из белья.

От стопки чистых, туго накрахмаленных простынь шёл свежий, скрипучий холодок. В другой стопке лежала мужская рубашка.

Мама машинально разгладила пальцами помятый воротничок и, тяжело вздохнув, отложила рубашку в сторону.

Нет человека — убили на финской войне, а рубашка осталась.

Надо спрятать её подальше или кому-нибудь отдать. Не дай бог, Лара увидит. Как она плакала над отцовской похоронкой! В школу пошла зарёванная. Но когда Лида спросила: «Почему у тебя глаза мокрые?», Лара ответила: «Очень жмут туфли». Она боялась, что если скажет правду, то расстроит Лиду. Лиде ещё хуже: у неё ни папы, ни мамы.

Лара с отцом были друзьями.

Бывало, они идут по улице утром: дочка-первоклассница — в школу, отец — на завод. Мигает над Ленинградом мелкий бисерный дождик. Мостовая в серебряных пузыриках. Её камни топырятся, словно рыбья чешуя. Поют в тумане, зовут людей на работу заводские гудки.

— Папа! Это какой завод кричит?

— «Красный выборжец».

— А это кто?

— «Красная заря». У него голос толстый, солидный. У неё — потоньше. Тут, дочка, кругом фабрики в заводы — знаменитая Выборгская сторона.

— Почему знаменитая?

И отец начинает рассказывать, как при царской власти выходили на улицу с красным знаменем рабочие Выборгской стороны. И жандармы стреляли в них.

— Знаешь, дочка, одно время Ленин на Выборгской жил. Конечно, тайно жил, скрывался от шпиков. Его искали.

— И он ходил по пашей улице? Да?

Сбежав на мостовую, девочка часто-часто семенит по мокрым, скользким камням.

— Куда тебя занесло? Этак недолго и под машину попасть! Или ты хочешь постоять на том камушке, на котором Ленин стоял?..

…Мама порылась в нижнем ящике комода, вынула оттуда детское платье в горошек. Сколько тогда было Ларе? Четыре годика. Мама работала в Ленинграде, а жили они за городом, в Лахте. Там зимой, в отсутствие отца, это и случилось.

Мама пожаловалась бабушке, что вернётся с работы за полночь, встретить её некому, и она боится идти со станции одна.

На стене висели ходики. Бабушка учила внучку узнавать время. Вечером внучка пристала к бабушке: покажи, где будут стрелки, когда придёт мамин поезд? Бабушка показала: обе вместе, вот тут вверху. Ночью бабушку разбудил мамин отчаянный голос. Мама вернулась, а дочка пропала, девочкина кровать была пуста. Обыскали дом, обошли двор, шарили багром в колодце. Нигде девочки нет. Наконец бабушка вспомнила разговор про стрелки, и мама побежала на станцию, но уже другой дорогой — тропинкой через огороды.

Ветер раскачивал висевший на проволоке фонарь, тени колыхались на снегу. Маме почудилось, что навстречу ей скачет заяц. То покажутся его длинные уши, то пропадут. А это был не заяц, а девочка. Концы бабушкиного платка, который Лара стянула узлом на макушке, торчали в стороны, как заячьи уши.

Мама подхватила девочку на руки, и маленькие озябшие пальцы — варежки Лара забыла дома — сразу же полезли за пазуху греться.

— Как тебе не стыдно! Бабушка плачет, я с ума схожу…

— Я хотела встретить тебя, мама! Ты боишься, а я не боюсь!

Вспоминается маме и другой день — летний, солнечно-жёлтый. По хрустящей дорожке девочка и отец входят в Зоосад. Топчется по клетке грустный медвежонок. Четыре шага вперёд, четыре назад — вот и вся его жизнь.

Девочка дёргает отца за рукав:

— Папа, открой! Давай выпустим медвежонка на волю. Неужели тебе его нисколько не жаль?

Она всех жалела — и синиц, которые ходят босиком по снегу, и беспризорных кошек.

Когда переезжали из Лахты в Ленинград, она пыталась провезти в авоське облезлого бездомного кота.

Никто об этом не знал. Уже сели в вагон, и вдруг авоська на коленях у Лары зашевелилась. Сквозь её переплёты дико глянули светящиеся зелёные глаза.

— Ой! — вскрикнула мама. — Кто там в авоське на меня смотрит? Ой, напугал!

А кот, испугавшись ещё больше мамы, выпрыгнул в окно, унося авоську на хвосте. Весь вагон хохотал, кроме мамы и Лары. Одна жалела авоську, другая — кота.

В ту осень девочка впервые пошла в школу.

— Что тебе там понравилось, дочка?

— Переменка. Мы хоть побегали. А то сиди да сиди.

Ей, непоседе, привыкшей в Лахте плавать, лазать по деревьям, бегать по морскому скрипучему песку, скучно было тихо сидеть за партой. И вот началось:

— Не люблю школу. Не люблю буквы. Зачем их надо учить?

— Хочешь, как бабушка, быть неграмотной? Не выучишь букв — ни одной книги не прочтёшь.

— Не прочту — так услышу. Скоро будут говорящие книги. А в школу я больше не пойду.

И только тогда перестала упрямиться, когда мама заплакала: смотреть на мамины слёзы девочка не могла.

А потом мама писала библиотекарям записки: «Убедительно Вас прошу моей дочери, ученице 106-й школы Ларисе Михеенко, книг больше не выдавать. Она записана в три библиотеки. Ей дня мало, стала читать по ночам».

Ну, уж этим летом в деревне ей читать по ночам не придётся. Дядя Родион не позволит племяннице жечь керосин. И хорошо, что не позволит. Девочка долго болела, ей надо окрепнуть, тогда она осенью снова пойдёт в балетный кружок.

Мама вынула из нижнего ящика балетные туфельки, осторожно потрогала их тупые носы.

И вот уже чудится маме, что, дохнув ей в лицо торжественным холодом, раздвинулся бархатный занавес: на сцене девочка-балерина. Тоненькая, лёгкая, она кружится в луче света, словно белый мотылёк. Слышите, как играет музыка?..

— Татьяна Андреевна, вы слышите? Мама вздрогнула и очнулась.

— Слышите? — кричала ей с порога соседка. — По радио объявили: на нас напали фашисты. Война!

— Ларочка! — только и могла выговорить мама, роняя балетные туфельки на пол. А поезд уже далеко-далеко.

И на всех окнах опустились синие шторы, чтобы вечерние огни не выдали Ленинград самолётам врага.

Но стояло лето — время северных белых ночей, когда и без огней виден самолёту уснувший город. И белыми ночами ленинградцев стал будить настойчивый голос диктора:

«Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Пронзительно выла сирена. Вздрагивали от залпов зенитки, женщины тащили в бомбоубежище плачущих детей.

Бывали такие ночи, что глаз не сомкнёшь, — за налётом налёт. К утру небо, как кровью, окрашивалось заревом пожаров.

Мама очень боялась бомбёжки, но из города не уезжала.

А вот многодетные семьи начали уезжать. Пришёл проститься и Коля, тот самый, который собирал птичьи перья.

— Что, Коля, страшно? — тихо спросила мама.

— Кому — мне? Ничуть! Знаете зажигалки? Ну, зажигательные бомбы знаете? Я уже целую коллекцию осколков от них собрал. Хотите, покажу?

— Что-то не хочется.

— Но моя мама ужасная трусиха. Она, правда, не за себя боится: за Вовку и Светку. Из-за этих писклей мы и уезжаем. А вы остаётесь? Да?

— Вот приедут мои, тогда и решим.

Мама поджидала их каждый день. Они должны вернуться, и обязательно вместе. Кому-кому, а маме хорошо известно, что разлучить бабушку с внучкой нельзя.

Однажды военное училище, в столовой которого работала мама, выехало под Лугу, в летние лагеря. Бабушка отправилась, как обычно, в Лахту, а Лару мама взяла с собой.