Геннадий Михасенко - Милый Эп

И вот тебе – бах! – новая пара. Это уже попахивало двойкой за четверть, а то и за год… Но сейчас все вчерашние и завтрашние заботы утонули в одном ощущении: вырываюсь… И чем дальше отходил я от школы, тем вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно освобождался от влияния какого-то тягостного магнитного поля. Даже снег, похожий на поток силовых линий, начал редеть и ослабевать.

Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул в сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые в верху голые ветки, просеивался сквозь них снег и падал обессиленно и сонно. Словно убаюканный, я закрыл глаза, заранее прикинув, что шагов двадцать пять могу пройти слепо, ни с кем не столкнувшись. Раз, два, три… Услышав мое заявление, мама тотчас же с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за стетоскопом, чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал через край… Восемь, девять… Отец глянет тревожно, точно уловит неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах его, как в осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки… Хотя отцу сейчас не до меня: его как главного инженера замотала следственная комиссия из-за цокольных панелей новой гостиницы, в которых нашли что-то не то… Я сбился со счета и, вдруг почувствовав, что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл глаза.

Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала «Лайла» Тома Джонса, и девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. «Перепаяйте контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса!» – сказал я мысленно, не спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре! Им Аполлонов подавай!

Однажды я спросил у отца, каким он рос – хилым или здоровым. Отец ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все думала, что помрет; другие мели все подряд, только подноси, а его рвало и от лука в супе, и от сала в яичнице, и от пенки в киселе. И у меня это пройдет, уверил отец, душа вот созреет, и тело включится. Эта философия несколько утешала меня, и я даже порой представлял себя гадким утенком, который вот-вот превратится в лебедя, но всякий раз подчеркнутое безразличие ко мне девчонок мучительно задевало меня. И я тогда остро завидовал классическому торсу Мишки Зефа и его умению смело-грубовато обходиться с девчонками. Сейчас бы он не проскользнул, как я, бледной тенью мимо этих сиамских близнячек, он бы раскинул навстречу им руки, сморозил бы какую-нибудь чушь и, глядишь, слово за слово, познакомился бы. Но я и в компаниях терялся в таких случаях, а чтобы один – простите! Гори они синим огнем, эти гордячки!

Сквер кончился, и на меня опять накинулась метель.

Глава вторая

На бетонной площадке против нашего подъезда стоял зеленый «УАЗик» – отцовский. Значит, он дома! Уйти, сбежать! Сейчас проскочу мимо и двором – на соседнюю улицу.

– Здорово, Аскольд! – приветливо крикнул дядя Гриша, папин шофер, высовываясь из кабины.

– Здрасьте! – испугано ответил я.

– Как оно?

– Хорошо! – И свернул к подъезду.

Все нынче против меня. Даже дядя Гриша, всякую свободную минутку глотавший журнальные детективы, тут оказался без журнала.

Слева – лестница вверх, справа – вниз, в подвал. Нырнуть, что ли, туда? Посижу полчасика, погреюсь, да помыслю заодно. Гениальные это люди, строители, – подвал изобрели! Сколько тут было устроено засад, сколько пережито и развеяно страхов, сколько раз нас тут ловили разъяренные владельцы кладовок!.. Восторгаясь подвальной темнотой, теплом и запахом прокисшей капусты, я между тем бешеными прыжками летел наверх.

Открывая дверь своим ключом, я услышал телефонный звонок и бас моего робота Мебиуса:

– Квартира Эповых, минуточку!.. Квартира…

– Аскольд, возьми трубку! – крикнул из кухни отец. – Если меня, скажи выезжаю.

А вдруг из школы? Вдруг Светлана Петровна пожаловалась нашей классной Нине Юрьевне?.. У меня в желудке мигом образовался кусок льда. Я осторожно поднял трубку.

– Да… Да-да… Дома… Его сын… Робот… Самодельный, конечно. Нет, не очень сложно… Еще говорит, что никого нет… Да, сейчас выезжает… До свидания. – Я облегченно опустил трубку. В кухне звякнул стакан, громыхнул стул, и в прихожей потемнело – отец собой перекрыл кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как и положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться сам.

«Уже знает!» – опять похолодел я.

– Отца-то в тюрьму садят! – вдруг сказала мама.

– Как в тюрьму?

– А вот так! – и четырьмя скрещенными пальцами мама изобразила решетку.

– Правда, пап? – ужаснулся я .

– Правда, – ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. – Не сию минуту, конечно, но… Дядька, с которым ты только что беседовал, это секретарь прокурора. Следствие закончилось. Получилось, что я виноват. Вот такая, брат, кирилломефодика! – Отец надел черный берет и только тут посмотрел на меня.

– Ты же говорил, что не виноват!

– И сейчас говорю. Только это надо доказать, а это не просто доказывается. Но у меня еще есть шансы, вот! – Он снял с полки толстую папку и взвесил ее на ладони.

Мать с отцом вышли.

Я замер, с болезненной тревогой прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам, потом не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падающими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома… Жизнь взрослых казалась мне навсегда решенной и устроенной, с уже отгремевшими потрясениями, которые еще ждут нас, поэтому известие о тюрьме ошеломило меня… Класса до седьмого я не отделял себя от родителей, и дом наш наполнялся для меня счастьем, когда мать с отцом являлись с работы. Я летел к порогу, услыша долгожданное шебаршение ключа в замочной скважине, и если не кидался на шею, то приплясывал и скулил от восторга, как щенок, просидевший весь день взаперти. Теперь я не бросался к порогу, а просто молча радовался, что вот они возвращаются, что сейчас будем ужинать и только бы поменьше суетливо-дежурных расспросов, а о главном я сам расскажу. Лишь изредка, в особые моменты, меня пронизывала прежняя, слепая тяга к родителям, и я на час-другой становился пятиклассником, как вот сейчас…

Я задумчиво опустился на стул. Дзинькнул звонок, и в прихожей появился Авга Шулин в клетчатой кепке и в серой, похожей на телогрейку куртке, из которой давно вырос.

– Эп, ты один? – шепнул он.

– Один.

На цыпочках, чтобы меньше следить, Авга прокрался в кухню, жадно, но мельком оглядел неубранный стол и, дернув подбородком, вопросительно-тревожно уставился на меня глазами, ноздрями, ртом и ушами – всем, чем нужно. Полтора года жизни в городе ни капельки не изменили Авгу – та же кепка, та же куртка и та же простоватая физиономия. Первое время я считал Шулина старательным деревенским тупицей и даже издевательски прозвал его графом. Он не обиделся на кличку. Он вообще ни на что не обижался – удивительный человек, он все принимал с улыбкой, мол, сыпьте-сыпьте, я потом разберусь. По закону Ньютона действие равно противодействию, и на него никто не обижался, а вернее, его просто не замечали. Я лишь тогда обратил на Авгу внимание, когда он однажды на «графа» ответил мне с усмешкой: «Какой я граф – графин! Кринка!» В этом были и внезапная искренность, и смелость, и проблеск ума. Не каждый отважится дать себе такую оценку. Я стал с ним больше общаться, и скоро мне понравились и его простоватая физиономия, и забавные словечки, и наивные мысли. А в этом году мы сели за один стол и подружились окончательно.

– Ты почему рано? – спросил я. – Или тоже?..

– Ну что ты! – возразил Шулин. – Спинста отпустила. Вызвала еще двух, начала объяснять, побледнела и – ступайте, говорит!

Меня это насторожило. Ведь ей нельзя волноваться! Я поднялся, пощупал кастрюлю и чайник и, хоть они были еще горячие, включил конфорки.

Авга продолжал смотреть на меня вопрошающе, ожидая каких-то разъяснений. Я понимал, что для него, который – тоже, кстати, удивительная штука! – трепетал перед учителями, у которого при виде директора подкашивались ноги и для которого даже наш комсорг Васька Забровский, или просто Забор, был властью, для него мой сегодняшний финт оказался неожиданным, потому что я не числился в анархистах.

– Шум был? – спросил я.

– Не было.

– Слава богу.