Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
— Ладно, очень ладно… Ну, работайте, работайте… — И, открутив колпачок от масленки-табакерки, начал совать в ноздри темную пыль.
Мы не заговаривали с ним — не забыли утреннего подсчета.
Хрум, хрум, хрум — насмешливо хрустели, словно жевали что-то вкусное, наши машинки. Злая табачная пыль плотным облаком нависла вокруг, а Пызя вроде и не чувствовал этого — сидел и совал в широкие ноздри своего рыхлого носа понюшку за понюшкой и молчал, видимо, наслаждаясь. Потом начал чихать: шти, шти, шти! Посидел, опять извлек из кармана платок и двинулся к выходу. Загородил свет, медленно согнулся и полез задом вперед — неторопкий, основательный, уверенный в нужности и значимости своего существования. Исчез, словно испарился, будто его и не было только что.
— И не разговаривает даже, — боднул Арик головой вслед ему. — Должно, барыш в уме подсчитывает да над нами, дураками, смеется.
Я промолчал. Может, и прав Арик, откуда я знаю, о чем думает этот жадный и хитрый старик.
16
Я не забыл Валькиных слов и прямо от Пызи зашел к дяде Васе Постникову. Открыл он сразу, не спрашивая, кто и зачем стучит. Увидел меня и просиял:
— Ты? Ах, воробей, забыл, носа не кажешь! Проходи, не стесняйся…
— Здравствуйте, дядя Вася.
— Здорово, здорово… Ну, как жизнь?
— Подождите, после расскажу… На улице жарища, пить страшно хочется…
Дядя Вася засмеялся:
— Пить! Ишь какой… А я, думаешь, не хочу? Целый день в ведрах ни капли… Обещала Киселиха принести, да забыла, наверно… Вот и сижу: без воды — ни туды и ни сюды.
Говорил он весело, даже шутил, а я за его веселостью и шутками видел другое — его беспомощность и страдание от сознания своей беспомощности. И мне становилось горько и обидно за него. Но разве скажешь об этом?
Настраиваясь на его шутливый лад, я сказал:
— Один момент, вода будет! — и схватив на кухне гремучие ведра, выскочил за дверь.
До водоразборной колонки было далеко — целый квартал. Ходить по воду я не любил, работа эта — мама так и говорила: твоя работа — мне казалась до невыносимости бестолковой и чем-то принижающей мое достоинство. Ну чего сложного — принести два ведра воды! Тяжело? Это так, но и… все. Неинтересно, однообразно, утомительно, к тому же, пока дойдешь от колонки до дома, расплескаешь по полведра, обольешь штаны и ноги, изнервничаешься. А на этот раз я бежал к колонке с горячим, незнакомым мне ранее желанием сделать для дяди Васи хорошее, помочь ему в трудную минуту. Бежал и озабоченно думал, что к нему нужно будет заглядывать каждое утро, следить, чтобы вода в ведрах была всегда, помогать во всем. И как я раньше не догадался?
Вернувшись и поставив ведра на скамейку, я не сразу понял, что изменилось в квартире дяди Васи. Это было странное ощущение: чувствуешь — изменилось что-то, а что — не видишь, не понимаешь. Дядя Вася сидел на стуле, откинувшись на его спинку, и смотрел на меня какими-то новыми, вопрошающими и ожидающими глазами, улыбался смутной и немного растерянной улыбкой. И молчал. Молчал так, словно я должен что-то заметить, обязан заметить, и что-то сказать. И вдруг я увидел… ноги у дяди Васи! Да, да, я не ошибся, у него были ноги, обутые в черные новые ботинки из хорошей хромовой кожи.
Это было какое-то наваждение. Я закрыл глаза, потер их кулаками и вновь открыл. Ничего не изменилось. Дядя Вася сидел, смотрел на меня и улыбался.
— Подойди ко мне, — позвал дядя Вася. — Подойди, не бойся.
Я подошел, невнятно бормотнув:
— А я и не боюсь, откуда вы взяли?
— Ну, ну… — Он положил тяжелую руку мне на плечо и тихо спросил: — Удивлен?
Я кивнул.
— А удивительного ничего нет. Помнишь, я рассказывал, как мы за «языком» ходили с Юмом и Панасом?
— Помню.
— Так вот Юм и Панас, когда я в госпитале лежал, протезы мне прислали… Где достали их — не знаю, не пишут… Да и так понятно: разведчики все могут… Врачи мастеру их отдали, для подгонки на мои культи, а потом прислали сюда…
— Чего они прислали? Как они называются?
— Протезы.
Это слово я услышал впервые, и оно поразило меня своей звучностью и неясностью содержания. Запинаясь и краснея за свою неосведомленность, я спросил:
— А… а что это такое, протезы?
Дядя Вася усмехнулся:
— Вот чудак! Оказывается, ты еще не знаешь… Смотри! — и дядя Вася вздернул штанины. И мне все стало ясно… И стало еще горше на душе. Не знаю, почему, но особую боль и неловкость вызывали во мне металлические, покрытые никелем пластинки, плотно прилегающие к хрому — я не мог смотреть на них.
— Хороши? — спросил дядя Вася, видимо, искренне любуясь мастерством того, кто создал эти «ноги». — Здорово сделано, а?
— А ходить на них можно?
— Конечно! — воскликнул дядя Вася, не заметив, что я не ответил на его вопрос. Наклонившись, он похлопал по протезам и добавил, «вздохнув: — Ходить можно, но нужно учиться… привыкать. Я было обрадовался сначала, надел эти ходули и сиганул со стула — думал, что побегу сейчас…
— И что?
— Ну и грохнулся врастяжку… Еле-еле отошел… Попросил Киселиху костыли достать… Вон в уголке стоят — подай-ка.
Я послушно исполнил просьбу. Дядя Вася взял костыли, приспособил их под мышками и медленно, грузно поднялся.
— Ну, воробей, господи благослови!.. Будем учиться ходить… Р-раз… — И дядя Вася сделал первый неуверенный шаг. Впрочем, даже не шаг — волоком протащил по полу искусственную ногу, потом другую. Переставил костыли и вновь перетащил за ними следом свое, такое сейчас непослушное и тяжелое тело. И опять, и опять…
Он дотащился до конца комнаты, медленно развернулся. Лицо его раскраснелось, по лбу и щекам катились крупные капли пота, а глаза были веселые — такие же, какие я видел у него до войны: искрящиеся смехом и удалью.
— Ну, воробей, что скажешь?
— Хорошо! — не задумываясь, выпалил я. — Очень хорошо. Только вы повыше ноги поднимайте и ступайте тверже…
— Ты думаешь? Давай попробуем…
Он закусил губу, вдохнул полную грудь воздуха, словно собирался прыгнуть, переставил вперед костыли и начал поднимать левую ногу. Вот ботинок оторвался от пола, нерешительно и беспомощно повис в воздухе и потом медленно двинулся вперед и как-то влево. С глухим стуком опустился на пол. Дядя Вася застонал. Я испуганно посмотрел на него и спросил:
— Больно?
— Ничего, — сквозь зубы
