Александр Кононов - У Железного ручья
— Достаточно будет вашего слова. Хранить листы, а потом еще пересылать совсем незачем: мало ли что может случиться. Как только они попадут вам в руки, уничтожьте сразу же! Порвите, сожгите! А меня известите об этом. Ну, вот через мальчика известите. Пусть он прибежит сюда и скажет: «Дело сделано». Если меня не будет, любому из братьев пусть скажет — мне передадут. Слышишь, мальчик?
— Слышу. А где ваши братья?
— О, — улыбнулся Кейнин, — у меня братьев много. Любому рабочему, который будет тут корчевать пни, можешь сказать: «Передай Кейнину — дело сделано». Понял?
— Понял!
…Когда учитель и Гриша уходили с корчевья, у пней, где час тому назад сидели женщины, уже работали рослые латыши: обрубали топором мелкие корни, а под большие подкладывали бревна. Женщины — с пустыми мешками, с укладками, в которых были завязаны порожние горшочки, — уходили по тропинке в сторону деревни… Знакомая картина: жены отнесли мужьям полдник.
По дороге в «Затишье» учитель сказал Грише:
— А ты, брат, конспиратор!
— Чего это?
— Конспиратор — это такой толковый, сноровистый человек. Он знает, что можно сказать другим, а о чем надо и помолчать, тайну сохранить. Вишь ты, с Иваном видался в лесу, а никто об этом и не знал… Или батя знал?
— Нет, и батя не знал.
— Ну как же ты не конспиратор! От отца родного тайну хоронишь.
— А это не моя тайна. Если б Иван позволил, я б сказал папане. А может, и вам сказал бы. Если б Иван позволил.
— Растолковал. Спасибо.
— Вы не обижаетесь?
— Нет.
— А что это такое: инти… интентан…
— А… интендантство. Это ты Кейнина вспомнил? Как он про женщин сказал? Интендантство доставляет армии все, что надо, — ну, в первую очередь, конечно, хлеб…
— А бабы работникам полдничать принесли.
— Выходит — не только работникам. Большая-то часть хлеба да сала пошла в лес, можно сказать — солдатам. Потому Кейнин и сказал: интендантство.
— Каким солдатам?
— Да ты их только что видел. Трое еще с ружьями были.
— Это не солдаты. Из них один Иван — солдат, да и тот теперь вольный.
— Экий ты какой… Ну, не солдаты. Можно по-другому назвать… Народ их зовет лесными братьями.
18
Через два дня учитель снова появился в «Затишье». Приехал он веселый, довольный. Отца в избе не было. Шпаковский, потирая руки, сказал Грише:
— Ну, пойдем поищем его. Должно быть, в саду, где же еще?
А выйдя во двор, быстро проговорил:
— «Дело сделано».
У Гриши сильно забилось сердце.
— Когда мне идти в лес-то?
— Завтра. Сегодня уж не успеешь.
— Успею. Можно мне с Яном?
— А уж это я не знаю. Уговора с Кейниным не было, чтоб вдвоем…
И Гриша пошел в лес один. Теперь дорогу к корчевью он знал хорошо.
Те же работники — молчаливые рослые латыши — возились с пнями. На Гришу они, как и в первый раз, не взглянули.
Он постоял в нерешительности, потом подошел поближе, тронул одного из работников за рукав и сказал:
— Передай Кейнину: «Дело сделано».
Работник поглядел удивленно на Гришу, на своих товарищей. Потом все вместе, оставив работу, стали глядеть на Гришу.
Он покраснел и сказал упрямо:
— «Дело сделано». Передайте Кейнину.
Работник помолчал еще с минуту, раздумывая, потом ответил по-латышски:
— Подожди, мальчик. Посиди тут на пеньке, я сейчас вернусь.
— Лаби (хорошо), — сказал Гриша и сел на пень.
Сидел он довольно долго. Работники перестали глядеть на него и, не сговариваясь, молча взялись за работу.
Гриша видел теперь совсем близко, как корчуют пни. Это труд богатырей. Малорослый, слабый народ для этого не годится. Латыши просунули бревно под огромный, подрубленный с одного края пень, и все вместе навалились на бревно. Лица у них налились кровью, пень не двигался, и Гриша испугался, что богатыри не одолеют его. Но через минуту пень сдался: крякнул, полез кверху, показались темные, покрытые землей корни. Скоро на месте пня осталась глубокая, с рваными краями яма. А пень лег в общую кучу, выставив к небу свои корни-рога.
Наконец вернулся работник, усадивший Гришу на пень. С ним пришел незнакомый латыш с дробовиком за плечами.
Латыш сказал:
— Ты из «Затишья», мальчик? Передай вот это Августу Редалю.
И он протянул Грише небольшую связку бумаг, перевязанную бечевкой:
— Только никому больше не показывай. Если не будет Редаля, оставь у него в избе. Теперь иди. Ты все понял? Кому надо передать сверток?
— Августу Редалю. Чтобы никто не видал.
— Ну, лаби. Ступай, мальчик, пока не наступил вечер.
Вышло очень удачно: Гриша вернулся в усадьбу, когда уже гнали коров с поля. И Август Редаль вышел вместе с Золей встречать свою любимицу Розу, рыжую корову с крутыми рогами.
Гриша подошел к Редалю и молча сунул ему в руку бумажный сверток. Он думал, что лесник удивится. Но тот поглядел на Гришу очень спокойно. Лицо у него стало даже неподвижней, чем всегда: как из камня высеченное.
На корову, правда, он уже не глядел больше и сейчас же ушел к себе в избу. С коровой осталась одна Золя.
В тот вечер мать сказала при Грише отцу:
— Миная схватили в городе. Пшечинские от урядника узнали. Кто на Тизенгаузенов ходил — всех, говорят, переловят.
Отец молча встал, взял большие ножницы, пустую лейку, ушел в сад. И долго не возвращался.
19
На следующий день Гриша увидел приклеенный к столбу колодезного сруба большой лист бумаги. На листе крупными синими буквами было напечатано:
ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Запрещается всем выполнять любые распоряжения, направленные во вред революции…
Имена предателей будут публиковаться в газете «Циня»…[1]
При сборе денег на нужды революции выдавать расписки с соответствующей печатью…
Гриша мало что понял из прочитанного. Но его охватило волнение: «Постановление» тоже было связано с тайной, а к ней он уже прикоснулся… Не о таком ли постановлении кричал Кирилл уряднику после лютеранских похорон?
К Грише бежал Ян, размахивая рукой и показывая на амбар.
У амбара стояли Пшечинские, Анфиса, Тэкля. Они стояли близко у стены и разглядывали что-то.
— Там бумага какая-то, — сказал Ян. — Пан Пшечинский сердится.
Мальчики побежали к амбару.
А пан Пшечинский уже сдирал с бревенчатой стены бумагу, рвал в лоскуты. Гриша успел схватить глазами буквы: «ОБЯЗАТ… ПОСТ…» Это была такая же бумага, что и у колодца.
К амбару неспешно подошел Август Редаль и спросил:
— Что это вы тут делаете, пане Пшечинский?
— Да вот яки-сь лайдаки вывесили… За это — в тюрьму!
Сивые глаза Пшечинского покрылись сеткой кровавых жилок, усы прыгали.
Редаль взял у него из рук обрывок бумаги и прочел раздельно:
— «Обязательное… Запрещается всем выполнять… направленные во вред революции…» Да. А все ж таки я на вашем месте не рвал бы эту бумагу, пане Пшечинский.
— Га?! Как так — не рвал бы? То революционный лист?
— Поэтому я и не рвал бы.
— Га?! Вам, Редаль, охота в тюрьму лезть?
— Нет, неохота… А только я думаю, что бумагу надо было оставить до урядника.
— До урядника? — Пшечинский остановился, ворочая выпуклыми глазами. — А до той поры пусть читает, кто хцет?
— Не знаю, — вскользь ответил Август Редаль. — Я только так подумал: ведь это дело полиции. А вы бумагу порвали.
Лицо у пана Пшечинского стало сизым. Он сказал упавшим голосом:
— Я дворянин… мне поверят… И вы не говорите, Редаль, что это я порвал.
— Хорошо, — ровным голосом сказал Редаль и ушел — такой же спокойный, с каменным лицом.
Пшечинский поглядел растерянно кругом и грузно зашагал к своему дому. Но, проходя мимо колодца, вдруг остановился и крикнул:
— От! Опять!!!
Но срывать с колодезного столба «обязательное постановление» теперь уже не стал — ушел, что-то бормоча себе под нос.
Только к вечеру приехал верхом урядник и сразу же прошел к Перфильевне.
А потом начали вызывать к нему, в помещичий дом, всех проживающих в усадьбе по очереди: Пшечинских, Редаля… Позвали и Гришиного отца. Он вернулся скоро, а вслед ему кричала с крыльца багровая Перфильевна:
— Завтра ж! Завтра ж чтоб твоей ноги тут не было… Смутьян!!!
Отец, не отвечая, быстро прошел к себе в избу и сказал испуганной матери и бабушке:
— Ну, собирайтесь в дорогу!
И тут неожиданно пришел Редаль. До этого он не бывал у Шумовых ни разу.
Он остановился у порога, вертя шапку в руках. Бабка, враждебно оглядев его (лба не перекрестил!) ушла к себе в чулан.
Редаль сказал медленно:
— Зря вы это, Иван Иванович. Не надо было так шуметь.
— А, ты хочешь меня учить? Чему? — сердито крикнул отец. — Смирению?
— Нет, учить я вас не могу…
