Владимир Кобликов - Топорок и его друзья
— Вот он! — снова радостно повторила Лариса и над самым его ухом уже произнесла: — Топорок, вставай!
Топорок хотел бежать в глубь пещеры.
— Федя, вставай, — ласково попросила Лариса.
Топорок открыл глаза. Над ним склонилась Лариса. Она трясла его за плечо... Никакой пещеры. Вместо нее — душный чердак, подстилка на сене. Возле Ларисы стоят Семен Васильевич, Екатерина Степановна, Тиша и Лопушок. Екатерина Степановна почему-то вытирает глаза кончиком платка, а сама улыбается.
Лопушок неожиданно зашелся смехом.
— Ты чего, Ваня? — укоризненно спросила его Лариса.
— Ох! Не могу... Надо же!..
— Ну чего тебя разбирает нелегкая? — рассердилась и Екатерина Степановна.
Лопушок сразу осекся.
— Ты, теть Кать, не серчай. Я без злобы... Вспомнил, как Федяй во сне кричал: «Марсиане! Марсиане! Тюти-марсиане!»...
И Лопушок опять зашелся смехом.
— Будет тебе, хохоталь неуемный, — опять сердито заругалась Храмова. И, глядя на Федю влюбленными глазами, ласково, сквозь слезы, заговорила: — Ну, внучек, и напугал же ты нас. С ног сбились — тебя все искали. И где мы только не были! Спасибо ты во сне голос подал. Ах ты, родной мой... — Ах ты, мой ненаглядный.
— Хватит тебе сырость разводить, — посоветовал жене Сергей Васильевич.
Топорку стало неловко, он смутился и зачем-то спросил:
— Уже позавтракали?
— Позавтракали? — Лопушок удивленно хихикнул. — Ну и шутник ты, Федь! Скоро обедать пора.
И тут только Топорок обратил внимание на яркий клубящийся сноп солнечных лучей, которые словно прожгли чердачное слуховое оконце.
Письмо
Жить на Земле удобнее, чем на Марсе. Это Топорок испытал сразу же, как только спустился с чердака. Екатерина Степановна тут же напоила своего дорогого внука холодным квасом и накормила яичницей, копченым окороком. И еще она угостила Федю и его друзей первыми свежими огурчиками, которых на Марсе не достанешь ни за какие деньги.
После завтрака Топорок, Лариса и Лопушок отправились на Сожу купаться. Все, конечно, было прекрасным на родной земле: и полевая тропинка, и бабочки, и щелкающие кузнечики, и застывший в небе ястреб, и залитые солнцем лесные полянки, запах земляники, и ласковая прохлада воды, и игра стрекоз, и глухие тревожные всплески на бродах, где охотились голавли и жерехи, — все, все.
Но больше всего, пожалуй, Топорку земля нравилась потому, что по ней с ним рядом шагала Лариса. И не было у нее в глазах злых смешинок. Сейчас с ним рядом шла совсем другая Лариса.
Лопушок, как всегда, стал ловить рыбу под корягами. Топорок и Лариса сидели в тени и разговаривали. Очень было приятно сидеть в тени и разговаривать с Ларисой, разговаривать о чем угодно, но особенно Топорку стало приятно, когда Лариса неожиданно сказала:
— Ты больше не пропадай.
— Ладно, — согласился Топорок. — А ты тоже думала, что я утонул?
— Нет. Мне почему-то казалось, что ты уехал домой. В город.
Лариса хотела еще сказать Топорку, как она испугалась, когда узнала, что он исчез, но ей помешал Лопушок.
— Ребя! — кричал Ваня. — Глядите, какую чушку поймал!
Ваня держал над головой большую рыбину.
Когда Топорок вернулся с речки, Екатерина Степановна встретила его лукавой улыбкой и потребовала вдруг:
— Пляши, Феденька. Пляши!
Топорок не сразу понял, что кроется за этой странной просьбой.
— Я не умею плясать.
— Придется научиться. — Екатерина Степановна достала из кармана фартука конверт и, спрятав его за спину, стала напевать на мотив «Барыни»: — Ну-ка, Федя, попляши... Ну-ка, Федя, от души. Ну-ка, Федя, попляши...
— Не умею я, — взмолился Топорок, — честное слово, не умею.
— Как умеешь, попляши, как умеешь, попляши, — требовала Екатерина Степановна, напевая все тот же плясовой мотив.
Топорок вздохнул и стал подпрыгивать по-козлиному.
— Вот так. Еще, еще.
— Ну, дайте письмо.
— Ладно, отдам, — смилостивилась Екатерина Степановна. — Но в следующий раз будешь плясать по-настоящему.
— Как дед Казак? — спросил Федя.
— Как дед Казак, — согласилась Храмова и, засмеявшись, вручила Топорку синий конверт.
Письмо пришло от Леньки Рыжего. Ленька писал: «Топорок, здравствуй! Как видишь, я тебя не забыл. Видел твоего отца и взял у него твой адрес. Мы все мстили за тебя. Раскокали еще раз Лютику окошко, но она даже не пожаловалась. Потом Щавелек был с отцом на даче и привез двух ужей. Мы с Плотвичкой сунули незаметно этих самых пресмыкающихся спекулянтке (на этот раз Рыжий написал это слово без ошибок) в сумку. У Лютика, оказывается, слабенькие нервы. После ужей она запросила перемирия, но мы ее пугнули привидениями. Завернулись в простыни, позвонили ей в дверь, а сами стали на колени. Лютик открыла, увидала нас и как заорет! Даже я испугался. Нас после этого крепко вздули родители. Батя меня так отполосовал, что я три дня в футбол играть не мог. После Лютику много еще всякого было. Мышей ей в форточку бросали, письма от Фантомаса присылали. Она теперь с собакой ходит. Собака — шик! Взяла у знакомых. Лютик три раза совала твоему отцу деньги. Он не брал. Тогда Лютик сама на себя подала в суд. Потеха! На суде она каялась и говорила, что слупила с твоего бати лишних тридцать рублей, и просила, чтобы твоего отца обязали взять деньги обратно. Еще, говорят, никогда не было таких судов. Шелковой стала. Будет Лютик помнить твой гол всю жизнь. Теперь нас с нею помирили. Приходили мирить милиционер, из гороно, управдом и совет пенсионеров. Сначала нас хотели ругать и стыдить, но мы говорили, что голы забиваем в окна не от хорошей жизни. На стадион нас не пускают, в лес ходить далеко. Никто нами не занимается. А нам нужна спортивная площадка. В других дворах все есть, а у нас — ничего. Дали слово Лютику. Она как накинулась на управдома Горохыча и на домовый совет пенсионеров. За нас стала заступаться. Я, говорит, стала жертвой бездушного отношения к детям. Они меня многому научили, говорит, и перевоспитали. И стала требовать, чтобы нам отдали пустырь, где раньше склад был, и чтобы там оборудовали спортивный городок. Во! Лютик-то! Пообещали сделать нам спортгородок с футбольным полем. Уже приезжал бульдозер. Всех жильцов на субботник собирали. Спортгородок будет во! Больше всех на субботнике старалась Лютик.
Топорок! Через десять дней у нас будет матч на первенство двора. Приезжай. Займи у кого-нибудь на дорогу и приезжай.
А тут мы тебе дадим командировочные. Деньги у нас есть. Мы собрали сороковку, чтобы отдать твоему отцу. Он их не взял. Тогда мы решили истратить их на общее дело. Напиши скорее. Никогда еще не писал таких длиннющих писем. Да я их раньше и вообще-то никому не писал. И мне никто не писал. Отвечай. Интересно получить письмо.
Салют тебе. Ленька по кличке Рыжий».
Топорок дважды перечитал Ленькино письмо.
— От кого письмо-то? — полюбопытствовала Екатерина Степановна.
— От товарища. В нашем доме живет.
— Видать, веселое, раз ты все смеялся?
— Веселое.
— Про что ж он пишет? Страсть люблю письма слушать, — созналась Храмова. — Есть мастаки сочинять.
— Чтобы письма хорошие сочинять — талант нужен, — согласился Топорок. — В литературе такой жанр называется эпистолярным, — щегольнул знаниями Федя.
— Ишь ты! Слово чудное, — Храмова влюбленно поглядела на Топорка. — Все ты у нас, Федюшка, знаешь. А нас, темных, ничему не учили. Как, говоришь, это называется?
— Эпистолярный жанр.
— Надо ж — Екатерина Степановна не выдержала и еще раз попросила: — Внучек, почитал бы, про что тебе пишет городской товарищ.
— Пожалуйста, — согласился охотно Топорок и стал вслух читать Ленькино послание.
Екатерина Степановна покорно сидела на лавке, положив старые некрасивые руки на колени и глядела на Федю, будто на волшебника. Могло показаться, что Екатерина Степановна не понимает смысла написанного, вернее, просто-напросто упивается мелодией голоса читающего и совсем не следит за содержанием письма. Но так только казалось. Храмова почти наизусть запомнила текст письма. И когда Топорок кончил читать его, она поблагодарила:
— Спасибо, родимый. Побаловал старую. Спасибо... Складно написано. А читаешь-то так речиво: каждая буковка до ума доходит. Умник, Федюшка.
И давай расспрашивать и про Леньку, и про Лютика, и про управдома, и про разбитые окна, и про деньги, которые Лютик «подсовывала» отцу. Словом, пришлось Топорку рассказывать всю печальную историю, связанную с голом.
И только когда Екатерина Степановна узнала все подробности, она отпустила Топорка.
— Ишь, какие умники! Бабу скаредную как проучили!.. Умники, умники, — уже сама с собою рассуждала, перейдя в чулан, старая женщина. — Ну и бонзайка (так ругала всех нехороших людей Екатерина Степановна), ну и хитрованка! Это надо ж! За одно стекольце оконное да за черепки глиняные сороковку новыми слупила! Ну, бонзаиха!
