Владислав Крапивин - Болтик
– Он же первый полез, честное слово, – сказал Максим кудряшкам и прозрачным ушам.
– Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!
– Он тоже всегда сзади… Вы ведь самого начала не видели… Спросите у ребят.
– Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря…
В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины Максима шагнул учитель.
Максим знал, что это учитель физики, а имени его не знал. Он только слышал от Андрея, что это хороший учитель – веселый и справедливый. Но Андрей дома называл его просто "Физик".
Физик был молодой, коренастый, светловолосый. Максиму казалось почему-то, что раньше этот учитель служил на флоте. Ему очень подошла бы штормовая куртка с тельняшкой вместо серого костюма и галсту– ка. Правда, ходил Физик без морской раскачки, прямо и легко, даже строго как-то. Но лицо его, скуластое и толстогубое, никогда не было строгим.
Итак, учитель физики шагнул в комнату и встал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.
– Добрый день, уважаемая Римма Васильевна.
– Что это? – слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.
– Это от глянцевателя, – вкрадчиво сказал Физик. – Полюбуйтесь, что сделали ваши "фотографы" из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.
– Что именно? – недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.
– Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.
– Куда уронили?
– В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.
– Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор…
– Угу. Я подожду, – сказал Физик и отошел к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно глянул на Максима.
– А это что за юноша в блистательном вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?
– Не знаю, что за форма, – раздраженно откликнулась Римма Васильевна. – А этот "симпатичный юноша" сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка.
– Да неужели? – усмехнулся Физик. И кажется, не поверил. – А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.
– Это "воспитанное дитя", к вашему сведению, избило одного пятиклассника железным винтом…– Она со стуком выложила из сумочки болтик.
– Я не бил его винтом, – тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадежность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он все-таки попытался еще раз: – Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.
– Совершенно верно! А почему отобрал?
– Ну спросите у него! Я-то при чем? – сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.
– А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, – с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. – Это что такое? – И вдруг крикнула: – Ты как разговариваешь!
Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:
– А вы как? Говорили "разберемся", а сами только кричите.
– Ух ты… – удивилась Римма Васильевна. – А ты, оказывается, орешек… – Она повернулась к физику: – Видите? А мы говорим: "трудные, трудные"… Самые трудные – не те, кто в туалете курит и с уро– ков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А еще собирался в пионеры!
– А может быть, сначала… – заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:
– Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.
– Поговорим, – согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:
– Отвечай, почему затеял драку.
Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:
– Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.
– Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!
Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!
– У меня просто лопнуло терпенье… – с трудом сказал Максим.
– Что-о? – тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. – Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!
И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.
Пластина подскочила и дзенькнула.
Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки… Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком. Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но сильную и смелую.
И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме. И, слыша ее, он стал распрямляться.
Конечно, и до этого он стоял прямо. Но теперь он выше стал держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дергать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное – он распрямился в душе. Словно маленький, но смелый и дружный оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слезы начали отступать.
Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?
– Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, – сказал Максим.
– Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.
Значит, пока он был трусом, никто не возражал: ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вел себя как человек, – в пионеры нельзя?
– Я и сейчас собираюсь, – сказал Максим.
– Да? – язвительно спросила Римма Васильевна.
– Да, – упрямо сказал Максим. – На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.
– Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? – с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.
– Я тоже расскажу, – тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. – Я правду расскажу.
– Ты… ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?
Максим не отвел взгляда. Его глаза привыкли, и теперь он видел лицо вожатой. Он смотрел прямо в зрачки Риммы Васильевны.
– Конечно, – все так же тихо, но с силой произнес он. – Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.
– Да! – решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. – Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнет со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!
Пусто и просторно сделалось вокруг Максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолет. И, помня слова старого летчика. Максим отчетливо сказал в этой тишине:
– Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.
Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо ее вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: "Ах, вот оно что? Тогда все ясно!"
Однако ничего она не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то гр6мко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик по-прежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?
Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у нее было скучным и усталым.
– Убирайся, – утомленно произнесла она. – Борец за правду…
Максим круто повернулся на скользких подошвах и зашагал к двери. Он чувствовал, что после таких слов может не говорить "до свидания". Он негромко, но плотно прикрыл за собой дверь. И пошел по тихому пустому коридору.
Максим не боялся. Он понимал, что могут быть большие неприятности, но страха теперь не было. Потому что в пионеры примут. Все равно примут! Если надо, он в самом деле придет на сбор и перед всеми расскажет, как было! Разве можно, чтобы человека ни за что взяли и не приняли?
Конечно, ей спорить проще. Она вожатая, она большая. Крикнула "убирайся!", ладонью трах – и кончен разговор. А если он прав? Он же все равно прав! Справедливость победит, не надо только бояться.
Максим сердито и обиженно щурился, но шагал твердо. И решительно сжимал кулаки. Нет, он правда не боялся. Только смутная тревога слегка грызла его: словно забыл или потерял что-то.
Болтик, вот что!
Максим остановился. Он стоял всего секунду. Потом так же четко зашагал назад. Нельзя сдаваться. Если бросить болтик, это будет предательство. Болтик – как живой, он выручал Максима, а Максим выручал его. А сейчас болтик забросят куда-нибудь, и станет он валяться в мусоре, одинокий и бесполезный.
