Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте
Над головой в крыше Зала — круглое отверстие. Большое. Видно небо. Вон облака плывут. И… что это?.. Ой… Да это же Она. Сама «Родина-мать». Ведь она ещё далеко. А здесь видна. Голова её! Рука! И полмеча! Так хорошо видно. Она же охраняет покой этой Памяти. Стережёт её. Она защищает всё-всё, что здесь есть и происходит. Шур всё это понял мгновенно.
Вот и пробрался к самой стене. Какие гладенькие эти золотые треугольнички. Поднял голову. Высоко знамя, трудно прочитать фамилии даже в очках. Вместе с людьми пошёл шаг за шагом к выходу и… знамёна медленно стали спускаться к нему. Шур понял: это не знамёна спускаются, а они поднимаются к ним. Путь идёт вверх. На подъём. Чем ближе к выходу, тем люди выше.
Вот Шур, подтолкнув очки на место, уже может прочитать на знамёнах фамилии и звания. Рядовой, рядовой, рядовой, вот старшина, замполит, опять ряд рядовых, сержант…
Кто-то слегка толкнул в спину. Здесь, наверно, нельзя стоять. Надо идти, медленно, но идти вверх, к выходу. Двинулся.
Люди идут и опять кладут и кладут цветы прямо на мраморный серый барьерчик. А факел с рукой уже где-то внизу. И вокруг него венки и корзины с цветами. Раньше и не разглядел, думал, просто гора цветов.
Поднялись довольно высоко, знамёна почти рядом. Шур видит впереди седого мужчину, который на миг припал к стене прямо под знаменем. Положил обе большие ладони на стену и упёрся в неё лбом. Будто хочет всё тепло своё, всю нежность и любовь из себя передать ей. Потом повернулся и прислонился на миг плечом. Почему Шур не может оторвать глаз от этой спины в клетчатой рубашке? Рубашку эту видит впервые. Почему? Смотрит на неё и смотрит? Он не понимает, почему, только смотрит, подвигаясь к ней всё ближе.
Поравнялся. Этот человек мельком взглянул на Шура и вдруг положил ему свою большую ладонь на плечо. Притянул к себе. Прижал, будто человека родного, близкого, своего. Шур онемел. Кто это? Что это он? Обознался, что ли? И вдруг увидел знакомые два светло-голубых шарика глаз. Только сейчас они были не ледяные, как всегда, а тёплые, растерянные и… мокрые. Капитан! Ой! Неужели? Да, он. Это он. Шур тут же опомнился, догадался в чём дело и глазами спросил: «Кто?» А капитан поднял свободную руку, коснулся ею мозаичного знамени и одними губами беззвучно сказал: «Папа». Не «отец», а по-домашнему, по-тёплому — «папа». И сам он был в это время какой-то простой, близкий, почти домашний. Потом быстро снял руку с Шуриного плеча и, нахмурившись, зашагал к выходу. А Шуру показалось, что он не совсем оторвался от него, что между ними протянулась какая-то нитка, даже не нитка, а канат. Крепкий канат, за который можно держаться обеими руками. Который не оборвётся, не подведёт. Никогда.
И в этом грустном зале Шуру вдруг захотелось улыбнуться. Может быть, даже он и улыбнулся, только не понял этого. Ещё раз посмотрел на строку, которую показал капитан, прочитал «Рядовой…» и фамилию капитана. Подумал: знал бы этот рядовой, что сын его станет капитаном красавца теплохода, наверно, радовался бы.
Впереди, совсем недалеко от выхода, у мозаичного знамени стояли Мария Степановна и Никита Никитич. Оба смотрели вверх, туда, вон, под самое древко. Оба силились что-то там прочитать. Шур понял: Мария Степановна искала фамилию мужа на знамени. Видимо, здесь фамилии на эту букву. По лицам их было видно, они не нашли, что искали. Но это ничего. Это же не страшно. Всё равно он здесь, где-то здесь лежит, в этой земле. Это всё хотелось сказать Марии Степановне громко и убедительно. Но в Зале Воинской славы жила память. Здесь говорила, да и то негромко, только музыка. И Шур подошёл к ним и прошёл мимо них к выходу, потому что раз они не могли разглядеть, то он со своими глазами уж, конечно, ничего не увидит. Это точно.
Глава 18. Нет, это не вода в озере
Вот и снова небо над головой. Шур даже зажмурился от солнца. Подлетел Ром:
— Ты чего так долго шёл? Мы ждём-ждём.
Оказывается, почти вся разбухшая седьмая группа уже собралась здесь вокруг голубых босоножек. Подождали ещё, пока не вышла Мария Степановна с Никитой Никитичем. Все думали, что теперь, наконец-то, пойдём к Ней, к «Родине-матери». Но девушка-гид сказала:
— Эта площадь называется «Скорбь матери», — и показала рукой па скульптуру.
Шур как увидел, так уже не мог слушать, что говорит хозяика голубых босоножек, а побежал поближе к скульптуре.
У Шуровых ног разлито озеро. Что в нём? Вода? Нет! Это не вода. Это же — слёзы материнские. Горячие и горючие. Мать обнимает руками убитого взрослого сына. Ясно: он убит в бою. Голова его покрыта знаменем. Лица не видно, только рука и обнажённое плечо. Мать в платке склонилась над ним. И молчит. И перед ними целое озеро слёз.
Шур подумал, что это слёзы не только материнские. Это, наверно, слёзы всех-всех, кто приходит сюда. Поэтому их такое озеро, хотя и материнских, наверно, не меньше… озера…
По этому озеру проложены камни-плиты. Большие, прямоугольные. По ним можно шагать. По ним можно дойти до самой скульптуры и положить цветы. А у Шура и у деда уже ни цветочка. Пошарил глазами вокруг, нет, здесь цветов не продают. И опять мысль: на будущий год накупим столько, что хватит.
Вот жених с невестой топ-топ-топ пошли по этим плитам. У них ещё полно цветов.
— А сейчас, — сказала девушка-гид, — мы будем подниматься к конечному пункту нашей экскурсии, к монументу «Родина-мать». Я уже говорила о нём, так что теперь лучше — помолчим. Просто постоим рядом и посмотрим. А потом спустимся к нашему автобусу.
«Родина-мать»… Вот же она. Не так далеко. Если по холму прямо взбежать, то раз-два-три и там. Но пешеходная дорожка не прямая, а длинная-длинная. Она плавно извивается змейкой по холму вправо-влево, опять вправо и опять влево. Не зря её называют серпантинной. Прошёл много, а поднялся невысоко.
Шур понимает: так сделано неспроста. Это для того, чтобы людям легче было подниматься. Пусть больше шагов, но легче. И Её осмотреть можно со всех сторон: и справа, и слева. Сто два метра над уровнем моря. Правда, они уже на какую-то высоту поднялись, начиная с «Памяти поколений», но к «Родине-матери» ещё немало подниматься.
Многим идти, ох как тяжело. Шур видит, чувствует это. Тут столько пожилых, слабых, даже инвалидов. И годы давят, и старые раны болят. Им бы лежать дома да таблетки глотать, а они идут. Идут, потому что не могут не идти. Их собственное сердце велит им идти. Велит Память о тех, кого уже нет. Это люди с поездов, судов, самолётов, автобусов и волгоградцы.
Как трудно дышут. Постоят, постоят, таблетку под язык и опять идут. Вон с палочкой… А вон на костылях. Упрямо идёт. Хоть его обгоняют, а он всё равно шагает, шагает, шагает. И орденские планки на стареньком пиджаке.
Вдоль пешеходной дорожки на всём её протяжении — мраморные серые плиты. А вон голубая плита. Нет, серая, это небо в ней отражается. И на каждой плите — золотые буквы. Имена, фамилии, звания. Это — надгробные плиты. Это братские могилы героев битвы. Люди кладут сюда последние цветы. Теперь руки пустые.
Шур идёт и размышляет: дорожка такая длинная-длинная ещё и для того, чтобы люди успели на ходу молча подумать о чём-то главном в жизни. А то всё людям некогда-некогда, всё дела-дела, всё скорей-скорей. Всё бежать куда-то надо. Лететь, мчаться. А здесь тихонько иди и думай-думай. Хорошо, что сделали такую длинную дорожку. Он, Шур, никогда ещё о жизни серьёзно не думал. А сейчас шагает и думает, думает, думает…
Девушка в голубых босоножках рассказывала, что здесь, в Сталинграде, был многократно повторён подвиг Матросова. Одиннадцать человек закрыли своим телом амбразуры вражеских дотов. А сколько ещё, которые не сосчитаны. И здесь и по всему фронту. И подвиг Гастелло тоже был повторён.
А Михаил Паникаха! Это — человек-факел! Когда гид рассказывала о нём, у самой блестели слезы. Это был стрелок-бронебойщик. Кончились патроны, а танки шли на него. Тогда он взял две бутылки с горючей жидкостью и пополз танкам навстречу. Но пуля разбила одну бутылку, и пылающая смесь охватила Михаила Паникаху. Он не стал тушить на себе огонь, не прижался к земле. Он поднялся во весь рост и ринулся к танку. Это был живой факел. Он разбил о танк вторую бутылку, подбил его! А сам… сгорел.
Шур идёт по серпантинной дорожке и видит, как несётся живой огромный факел навстречу фашистскому танку. А внутри этого факела колотится живое сердце. Факел с сердцем внутри. Никогда он не забудет этого имени. Это — Михаил Паникаха!
Шур чувствует, что у него по щекам текут слёзы. Но он не вытирает их. Смотрит в этот горящий факел с сердцем внутри и шагает. И всё. Почему иные люди стыдятся слёз? Зря стыдятся. Это же хорошо, когда сознательный человек умеет плакать из сочувствия.
И неожиданно перед глазами другая картинка, которая была буквально на днях. Шур с палубы смотрел на берег. Проплывали Жигулёвские горы. Красивейшее место на Волге. Смотри, ахай, наполняйся этой красотой доверху, как счастьем. Слов нет, чтоб описать. И выходит на палубу Лилия. Шур с восторгом кричит ей: «Смотри!» Она завертела головой:
