Николай Шундик - На Севере дальнем

— Слушайте! И ушами и ртом слушайте, и глазами и ртом смотрите! — весело говорил комсорг.

Во вторую половину дня в дом, где клали первую печь, ти­хо вошел Эттай. Сначала он только смотрел во все глаза на работу, потом раз-другой подал кирпич, попытался даже ме­сить глину, сеять песок. Уже никто не кричал Эттаю обидное: «Не мешай!» — и даже, наоборот, просили: «Подай вон тот кирпич», «Подсыпь еще немножко песочку», «Налей в банку воды».

Важный и немножко медлительный, подпоясанный подня­тым с полу мешком, Эттай выполнял поручение за поруче­нием, не упуская, однако, из виду ни одного действия Виктора Сергеевича. «Интересно как получается! Огонь и дым, значит, идти должны из топки по каналу вверх, потом опять вниз, по­том снова вверх, и опять вниз, и только после этого в трубу,— рассуждал про себя Эттай, присматриваясь, каким образом укладываются кирпичи. — Это как бы машина такая, внутри которой ходит огонь».

Когда Виктор Сергеевич и комсомольцы в пятом часу дня ушли обедать, Эттай долго ходил возле неоконченной печи, то заглядывая внутрь топки, то открывая и закрывая дверцу и конфорки. Время от времени он брал горсть глины и подма­зывал те места, которые ему казались шероховатыми.

«А что, если самому попробовать кирпичи класть? — при­шла ему в голову неожиданная мысль. — Вот только как бы не испортить печку...»

Постояв немного в нерешительности, он еще раз обошел вокруг печи.

«Ничего, я только попробую. Положу один или два рядка, а потом снова сниму, никто и не заметит», — сказал он себе.

Отобрав кирпичи, Эттай с трудом поднял на плиту ведро с глиной, а затем туда же забрался и сам.

Дело пошло, как казалось Эттаю, с первой же минуты успешно. Довольно скоро он выложил целый ряд. Соскочив с плиты, Эттай полюбовался на свою работу издали.

— Так же, как у них, получается!

Скоро был готов и второй ряд. Эттай окончательно увлек­ся. Он пошлепывал ладонями по обогревателю, который зна­чительно поднялся вверх, и в ушах его уже звучали восхи­щенные возгласы комсомольцев.

И вдруг случилось нечто ужасное. В самую приятную для Эттая минуту, когда он был в упоении от собственных успе­хов, недостроенный обогреватель печи покачнулся и с гро­хотом обрушился на пол. Ошеломленный Эттай стоял на пли­те ни жив ни мертв. Не скоро он понял, что произошло. Но, когда снова к нему вернулась способность хоть что-нибудь соображать, он ощупал руками жалкие остатки обо­гревателя.

— Ай, жалко как! Немножко, однако, кирпичи неровно ложились, косо ложились...

Соскочив с плиты, Эттай смотрел на свою работу уже да­леко не с тем восторгом, с каким он любовался ею всего минут пятнадцать назад. Он сорвал с себя мешок, наскоро ополоснул руки в ведре с водой и задумался над тем, что же делать дальше.

«Надо сказать кому-то, обязательно сказать», — решил он наконец и, подавленный случившимся, вышел из дому.

На улице уже было довольно темно. Шел снег. Эттай за­греб полные горсти пушистого снега, протер им как следует руки и побрел вдоль поселка. Он не заметил, как подошел к школе, и только тут понял, что непременно хочет увидеть Ни­ну Ивановну.

«Да, да! Это ей сказать надо, — подумал Эттай. — Она все поймет. Я скажу ей, что очень хотел помочь комсомольцам, что хотел сам научиться делать печь. Это так интересно! Ни­когда ни дед мой, ни отец мой такого не умели делать, а вот я почти научился. Вот только плохо лампа горела, темновато было — не заметил, что кирпичи немножко косо клал. Если бы светлее было, хорошо бы сделал... Виктор Сергеевич тоже бы понял все это, только стыдно к нему идти. А Тынэту так лучше и на глаза не показываться: поколотит, сильно поколо­тит, а то еще носом в корыто с глиной толкать станет...»

Отряхнувшись, насколько мог, от приставшей к одежде глины, Эттай направился в школу, чтобы встретиться со своей учительницей.

А Нина Ивановна в это время шла с Тынэтом по поселку, направляясь в дом, где клали первую печь.

— Хорошо работают мои комсомольцы! Виктор Сергеевич все время их хвалит, — радовался Тынэт. — Я даже листок специальный в комсомольской комнате повесил и на листке красным карандашом написал: «Список комсомольцев, кото­рые успешно учатся делать печи». А дальше столбиком акку­ратно фамилии написал. Как думаешь, хорошо ли это?

— Неплохо, — одобрила Нина Ивановна. — Вот только за­головок длинноват немножко.

— Ай, как я рад, Нина, что тебя наконец сегодня уви­дел!— Тынэт вдруг остановился, стараясь в темноте загля­нуть в глаза девушки. — Долго мы в море плавали, пять дней плавали...

— И я тоже, Тынэт, рада видеть тебя, — негромко, после долгой паузы, ответила Нина Ивановна. — Сегодня ты мне даже приснился.

— Правда? — Тынэт схватил Нину Ивановну за руки, по­рывисто приложил ее ладони к своему горячему лицу.— По­чему же это я тебя до сих пор во сне не увидел? Но сегодня увижу, обязательно увижу! — убежденно сказал он, как будто это зависело исключительно от его желания.

— Работать долго еще сегодня будете? — поинтересова­лась Нина Ивановна, высвобождая руки.

— Долго, наверное. Виктор Сергеевич сказал, что, пока до потолка печь не доведем, работу не бросим.

— Ну, а заниматься сегодня придешь?

— Приду! Обязательно, Нина, приду, если только разре­шишь прийти позже, чем обычно. В пять часов сегодня утром встал, чтобы домашнее задание успеть выполнить.

— Вот это мне нравится! — Нина Ивановна вдруг схвати­ла в пригоршню пушистого снега и бросила им в Тынэта.

...В дом, где клали печь, Тынэт и Нина Ивановна пришли первыми.

— Что это такое? — испуганно вскрикнул Тынэт, глядя на полуразрушенный обогреватель.

Подбежав к лампе, он прибавил огня и внимательно осмо­трел груду вымазанных глиной кирпичей, валявшихся на полу.

— Почему так много кирпичей глиной вымазано? — гром­ко спросил он, словно обращаясь к невидимому виновнику.— А-а-а, это Эттай! — закричал он. — Это Эттай здесь крутился все время. Он, видно, и решил класть печку, когда мы на обед ушли...

— Не может быть! — возразила Нина Ивановна.

— Почему — не может быть? Зачем такое говоришь — «не может быть»! Ты что, до сих пор Эттая не знаешь?

— А ты можешь не кричать? — с укоризной спросила учи­тельница.

Тынэт как-то сразу осекся, смущенно улыбнулся.

— А хотя бы и Эттай, — продолжала Нина Ивановна.— Надо разобраться, почему он это сделал. Может, он был рад, что представился случай помочь комсомольцам?

— «Помочь, помочь»!.. — недовольно буркнул Тынэт.— Вот я увижу этого помощника, так он больше сюда и носа не покажет!

Вышло так, что, кроме Эттая, в этот вечер искал Нину Ивановну еще один человек. Это был Тавыль.

Обиженный отцом, он долго плакал в своей яранге и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется рассказать кому-нибудь о своей обиде и о многом другом, что так мучило его последний год. И невольно Тавыль вспомнил о школе, о своей учительнице. «Пойду к ней, — думал Тавыль, — расскажу, как отец порвал сегодня мою тетрадь по русскому языку. Расска­жу, как он маму год назад из яранги выгнал. Расскажу, как трудно жить мне без мамы...»

Но тут же пришла вторая мысль: «А хорошо ли это бу­дет — про отца все рассказывать? Он же отец!»

Тавылю вспомнилось, как иногда отец становился добрым, закрывался с Тавылем в яранге или уходил с ним на охоту и говорил о том, что он, Тавыль, остался единственным дру­гом ему. Говорил отец также о том, что научит Тавыля быть настоящим охотником, которому всегда в охоте будет удача, научит его плавать в байдаре по морю, ходить в горах через перевалы.

Тавыль с восторгом слушал отца, и ему становилось так тепло на душе, что он невольно думал: «Вот и я так же с от­цом живу, как Петя со своим отцом живет, как Кэукай со сво­им отцом живет. Он скоро, однако, совсем хорошим будет, тогда, быть может, и мама вернется к нам».

Мысль о матери не переставала волновать Тавыля. Год назад она ушла в тундру, к родственникам, так как уже не в силах была выдерживать злобный нрав Экэчо. Тавыль по­мнил, как она уговаривала его уйти с ней от отца в тундру, к оленеводам. И Тавыль ушел бы не задумываясь, если бы не тянула его к себе школа.

Жизнь без школы ему казалась немыслимой. К тому же Тавыль был уверен, что учителя ни за что не позволят ему бросить школу.

«Вот хорошо, если бы мама вернулась! Может, попросить отца, чтобы он привез ее домой?» — спрашивал себя Тавыль, когда Экэчо казался ему добрым.

Но добрым Экэчо бывал недолго. Почти всегда после хо­роших слов он начинал говорить сыну такое, что пугало маль­чика.

— Ты уже большим становишься, Тавыль, — говорил Экэ­чо, мрачно посасывая трубку. — Ты уже разбираться должен, кто твой враг и кто твой друг. Ты чукча, Тавыль, ты знать должен древний закон прадедов наших — закон родовой ме­сти. Ты знать должен, что у меня с Тагратом вражда много­летняя, поэтому не может сын его быть другом твоим. Так говорит древний закон родовой мести...