Альберт Лиханов - Чистые камушки
Вот и Савватей как удав. Идет, смотрит на всех, и все затихли, глядят ему в рот. Никто не шелохнется. Каждый ждет, что сейчас Савватей его выберет, хотя если бы все вместе навалились, туго ему пришлось бы.
Но Николай Третий идет спокойно, уверенно, подолгу смотрит в глаза мальчишкам и девчонкам, и они не смеют уйти или даже отвернуться.
Савватей оглядел всех, никто ему не понравился, посмотрел на Сашку. Сашка под его взглядом встал, но Савватей не задержался на нем долго, только подмигнул, будто старому знакомому, и взглянул на Михаську. Михаська вспомнил, что Сашка ведь был у Савватея «на работе» – как говорил Свирид, «шестерил» ему. Ходил, значит, все время рядом, как адъютант, подносил, что Савватей прикажет. Но потом мать Сашкина отбила его у Савватея.
А тут он подмигнул Сашке и направился к Михаське.
Михаська видел, как медленно идет Савватей, и сердце у него в груди стучало тоже медленно, в такт его шагам, но громче и гульче. Какая-то волна захлестывала Михаську, подкатывала к горлу, как тогда, зимой, в ту памятную встречу с Шакалом, и мурашки ползли по спине откуда-то из-за пояса прямо к шее.
Савватей подходил все ближе и ближе. И Михаська медленно, сам этого не чувствуя, поднимался ему навстречу. Савватей подошел совсем вплотную и протянул к Михаське руку. Свою грязную, потную лапу.
Михаська внутренне содрогнулся от мысли, что, может быть, Савватей проведет сейчас по его лицу этими грязными лапами – была у него такая любимая привычка, – и, не зная, что делать, приготовился к самому ужасному. Но Савватей протянул руку к его курточке и пощупал ее. Курточка у Михаськи была новая, теплая; мать купила ее на рынке, и она очень нравилась ему. Курточка была сделана из какого-то пушистого материала. Мать говорила – с начесом. Что это такое – с начесом, Михаська не знал.
– Охо! – сказал Савватей. Он так и сказал: «охо», а не «ого».
Михаська не успел опомниться, как Савватей быстро вынул из кармана коробок спичек, чиркнул одной и поднес ее к курточке. Михаська увидел пламя, которое рванулось прямо по нему огромным желтым языком; лицо опахнуло жаром, и все кончилось.
Это произошло в какую-то секунду. Михаська глянул на курточку и охнул. По коричневой материи расходились черные свалявшиеся клочья. Вся пушистость сгорела.
Савватей и его дружки хохотали, хлопали Михаську по плечу.
И вот тут Николай Третий снова протянул к нему руку и мазнул его по лицу.
То, что сгорела курточка, как-то совсем не огорчило Михаську – вернее, не успело огорчить; он просто не ожидал этого и еще не успел понять. А вот этого – по лицу, – этого он ждал.
Михаська наклонился и схватил камень. Он упирался одной ногой в этот камень, когда сидел на пригорке и думал, как бы заговорить с Сашкой. Камень был теплый – он нагрелся на солнце – и поблескивал в руке у Михаськи своими слюдинками.
Савватей отступил на шаг от Михаськи. Может быть, он посмотрел ему в глаза и увидел там что-то такое, отчего стоило отступить?
Он отступил еще на один шаг и еще на один, и вся его шайка тоже пятилась.
Голова у Михаськи работала очень четко, и сердце больше не стучало. Он вышел из-под гипноза Савватея; наоборот, он теперь сам гипнотизировал всю эту шайку в кепочках, каждый из которых выше его на две головы. «Ага, – ухмыльнулся Михаська, – вот они чего боятся – оружия, силы!»
Он ухмылялся, и это действовало на Савватея: тот пятился все быстрее и быстрее. Михаська рассчитал, что он ударит Шакала по виску. Он уже выбрал на его лошадином лице местечко – там, где дрожит синяя жилка. Вот туда. Чтобы раз – и навсегда!
Может, Савватей понимал, о чем думал Михаська? Он торопливо полез рукой в карман и, все так же пятясь, вытащил бритвочку, обыкновенную бритвочку. Рука у него дрожала.
– Брось! – сказал он. – Попишу!
А сам все пятился, и вместе с ним вся его компания.
Михаська решил, что он не будет кидать камень: кинешь его раз, а дальше что? Один выстрел? Мало. Нет, он будет бить этим камнем. Даже взрослые боятся Савватея. Он, может, сто лет тут проживет, этот шакал и карманник. Надо его убить.
Он сделал два шага побыстрее, и совсем приблизился к Савватею, и замахнулся уже своим камнем, своей палицей со слюдинками, как вдруг кто-то схватил его за руку, в которой был камень.
Михаська обернулся и увидел Ивана Алексеевича, математика и физрука.
– Так убить можно! – сказал он. – Ты что, с ума сошел? Хочешь, чтоб родителей за тебя посадили?
Михаська выпустил камень и посмотрел на Савватея. Тот со своей компанией стоял у забора и грозил кулаком.
– А вы вон отсюда! – крикнул Иван Алексеевич савватеевской компании и сам замахнулся на них камнем.
Савватей с дружками словно испарился.
– С ними по-другому не поговоришь, – сказал Иван Алексеевич, и Михаська удивленно посмотрел на него. Учитель был первым взрослым, кто, видно, не побоялся связаться с Савватеем.
Над забором появилась лошадиная морда Савватея, и он крикнул:
– Эй ты, обгорелый, попишу!
Савватей не бросался словами – это все знали, но Михаське было все равно в ту минуту.
– Посмотрим, кто кого! – крикнул он Савватею.
Савватей заржал, как мерин, и снова крикнул:
– Свирид! – и свистнул.
Михаська даже не понял сначала, что это так повелительно, будто своему брату, Савватей кричит Сашке. Он обернулся к Свириду и увидел, как, потоптавшись, Сашка побрел к забору.
– А н-ну, кор-роче! – протяжно крикнул Николай Третий, и Сашка затрусил к забору рысцой.
Словно что-то хлестнуло Михаську. Это было обидней, чем сожженная курточка и грязные лапы Савватея.
Шакал хозяйственно покрикивал из-за забора, будто тянул за шнурок, к которому был привязан Сашка, и тот бежал, послушно бежал к заклятому Михаськиному врагу, перебегал на вражью сторону.
– Предатель! – крикнул Михаська.
Сашку будто подсекли. Он остановился на мгновение, махнул Михаське рукой куда-то в сторону, махнул еще раз, словно хотел сказать «уходи», но Михаська не понял и крикнул снова, стараясь выбирать слова пообиднее:
– Шестерка! Предатель!
Но Сашка уже не останавливался.
– Свиридов, вернись! – крикнул Иван Алексеевич, и Михаська увидел, как он побагровел. – Вернись, урок еще не кончен!
Михаська усмехнулся: что значит теперь для Сашки урок, если его зовет Савватей!
А Сашка все бежал, бежал. И вдруг Михаська понял, что он проиграл, лежит на обеих лопатках, что Савватей, который только что пятился от него – а себя при этом Михаська представлял добрым молодцем с булавой, – что Савватей этот плюет на него, плюет тысячу раз, потому что, отойдя к забору, он уводит его лучшего друга.
Пусть они поссорились, даже подрались, но ведь Сашка друг, друг!.. И если Савватей склонил его к предательству, к тому, что Сашка теперь на Шакальей стороне, значит, Михаська проиграл. И это было в тысячу раз обиднее, чем тогда, зимой.
26
Михаська даже вздрогнул от этой мысли. Он сделал шаг вперед, к забору, и побежал.
– Ты что, с ума сошел? – сказал ему вслед Иван Алексеевич. – Они же на что угодно способны.
И Михаська обернулся.
Он обернулся и улыбнулся учителю в офицерском кителе, у которого было два тяжелых ранения и одно среднее. Зря он подумал, что Иван Алексеевич первый взрослый, который не боится связаться с Савватеем. Зря!..
Михаська побежал к забору еще быстрее, мимо застывших фигур мальчишек и девчонок, которые так и стояли все это время, ни разу не шелохнувшись. Михаська улыбнулся; как фигуры на шахматной доске. Стоят и ждут, когда их передвинут.
– Сумасшедший! – крикнула ему какая-то девчонка.
– Вернись, Михайлов! – заорал за спиной Иван Алексеевич. – Урок не окончен, я тебе запрещаю!
«Запрещаю! – усмехнулся Михаська. – Сашке, своему отличнику, запретить не смог, а мне запрещаешь?» Ему стало смешно. Просто удивительно: в такой момент – и смех разбирает.
Свирид уже давно перелез через забор. Савватей ему подал руку, и они исчезли. Михаська бежал широким шагом, прижав руки к бокам, не размахивая ими, согнув в локтях, как учил Иван Алексеевич на физкультуре. По всем правилам. Забор показался ему совсем маленьким, он перелетел через него как птица, легко спрыгнул в гору жухлых листьев, и они зашумели под ногами, как миллион мышей.
Савватей с компанией стоял к забору спиной. Он вздрогнул и обернулся. Испуганно повернулись и остальные. Из-за них выглядывал Сашка.
– Ну!.. – выдохнул Михаська, смело шагнул к Савватею и тут почувствовал, что снова боится.
Смех пропал неизвестно куда, и вся храбрость мгновенно исчезла. Страх, липкий, как рука Савватея, ползал где-то в животе и мешал думать.
Михаське показалось, что Савватей сразу набросится на него и начнет резать своей бритвочкой, но Савватей молча смотрел, опешивший от такой неожиданности, и не шевелился. Все остальные были его тенями. В лунную ночь идет человек, шагает – и его синяя тень шагает, руку протянет – и тень руку протянет; ничего лишнего не делает тень, послушная, как бобик на цепочке. Вот и все савватеевские синие тени стояли, тоже не шевелясь.
