Лидия Чарская - Том 23. Её величество Любовь
А Зина уже в саду.
Здесь холодно и сыро. Но Зина не чувствует этого. Ее лицо горит. Сладкая отрава жжет ее грудь. Ее нестерпимо тянет к чистой, прекрасной ласке кого-то большого и сильного, кто бы взял ее, как маленькую девочку, к себе на колени и долго-долго качал на руках. С нею еще никогда не было ничего такого, она до сих пор умела только властвовать и дразнить.
* * *Как он долго!
Змея сомнения осторожно и незаметно вползает в сердце Зины.
А неумолимое время идет. Луна раз десять заходила за облака и появлялась снова, а Анатолия все еще нет. Что же это значит? Сердце вдовушки стучит все тревожнее.
Что это? Шаги?
Так и есть — он. Шуршат сухие листья, кто-то идет. Он! О, как бьется сердце! Сейчас… сейчас она увидит его! О чем они будут говорить? Что скажет ему она, Зина? Да разве она знает? Да и не все ли равно? Огромная радость затопляет собою все ее существо; как девочка, вскакивает она со скамейки и бежит к выходу.
— Вы, Тольчик?
Луговской отвечает извиняющимся тоном:
— Pardon, Зинаида Викторовна, виноват. Это я, Никс. Анатолий просит вас назначить ему час завтра. Сегодня ему не вырваться: Софья Ивановна как будто узнала его, не пускает, держит при себе и плачет. С нею опять только что был припадок.
Какое разочарование! Что-то рвется и гаснет в душе Зины. О, она знает что! — внезапная страсть. Но все же в недрах сердца, в глубине души остается что-то более сильное и прочное.
Ну да, она поняла сейчас… Она любит. И что это за радость, что за мука — эта любовь!
Она машинально принимает руку Луговского и идет молчаливая, затихшая в дом. Листья шуршат, как живые, под ногами. И в этом шорохе Зина точно слышит тихое, чуть внятное: "Ты любишь… любишь".
"Люблю! Люблю! — хочется ей ответить им. — Люблю! Люблю!"
Она не может никого видеть нынче; если ей не пришлось видеть сегодня Анатолия, пусть и все остальные исчезнут для нее.
Обходом, оставив в стороне большой зал, она идет к себе, раздевается быстро, как нашалившая девочка, лукаво косясь на дверь, и так же быстро юркает под одеяло.
— Завтра… завтра! — шепчет она сама себе, утопая в волнах кружев и батиста. — О, милый!
Вся ночь мелькает для Зины, как один короткий и быстрый миг в сплошном крепком сне без грез и видений, здоровом, как сон ребенка. И, когда она наконец раскрывает глаза, ей кажется, что она спала целые сутки.
Хорошенькая горничная из местных польских крестьянок хозяйничает у нее в комнате.
— Что это, Ануся? Разве уже так поздно? — спрашивает Зина.
— Поздно, золотая пани, сильно поздно. Уже двенадцатый час. Паненки давно встали.
— А наши герои… молодые господа?
— Ох, когда хватились, пани! Давно уехали.
— Как уехали? Куда?
— На станцию, пани, на первый поезд. Эстафета была ночью нашему молодому господину. Разбудил их Василий. Прочли и сейчас же собираться стали. А вам письмо оставили.
— Письмо? Давайте скорее!
Этот маленький листок, вырванный наспех из записной книжки и вложенный в первый попавшийся конверт! Он точно кусок раскаленного железа жжет Зине пальцы. Замирая от волнения, она читает:
"Кузина, умоляю простить. Спешно вызван на позиции. Идем дальше ускоренным маршем. Оставляю за собою право предполагаемой беседы в будущем. А пока целую ручки. Пожелайте нам успеха — разбить наголову врага! Ваш Анатолий".
И все.
Как мало!.. Как убийственно мало! Что же делать теперь? Ждать? Но она не может и не хочет ждать. А если его убьют? Ведь она любит его. Нет, нет! Она не станет ждать встречи в будущем, не хочет зависеть от судьбы. Она увидит своего «Тольчика», увидит его. Но где? Как? Куда его вызвали? Куда послали? В нынешнюю войну, по распоряжению свыше, никто не знает ни направлении маршей, ни распределения войсковых частей. Если она и бросится следом за Анатолием, то уже не найдет его нигде, нигде.
Зина смотрит в окно. Там тускло и темно. Она смотрит на хорошенькую Анусю — какое ужасное лицо!.. Нет вокруг ни красок, ни радости, ни жизни. О, какая мука, какая смерть!
* * *Снова одни. Снова четыре молодые женщины встречают за рабочим столом длинные, темные осенние ночи и непогожие, дождливые дни. Теперь шьют и вяжут теплые вещи. В окопах холодно; родные герои должны чувствовать заботу о них.
С войны от Анатолия часто приходят открытки с пометкой "Действующая армия". Чаще всего они гласят: "Пишите о здоровье мамы. Целую всех. Толя".
Коротко и бодро, как всегда.
Софьи Ивановны почти не видно. Теперь она по большей части лежит, отвернувшись к стене, целыми днями не говорит ни слова. Муся еще здесь, в Отрадном, и не думает возвращаться в институт.
— Нет, нет! — на все увещания сестры протестует девочка. — И не поеду в мою тюрьму. Какое же теперь ученье? И папа позволил мне оставаться дома. Ведь и Варюша тоже не едет.
Варюша, действительно, не едет. Она решила пожертвовать годом и перевестись в другое учебное заведение. Она — сирота. Влиятельному опекуну до нее мало дела.
Сам Бонч-Старнаковский не зовет больше дочерей в Петроград. Он сам слишком завален делами, ему некогда будет в столице. В Отрадном все же спокойно. Сейчас только в Калишском районе хозяйничают немцы, а в их стороне все по-старому. Да и Китти жаль разлучать с женихом — Мансуров приезжает в Отрадное каждую неделю.
Увы! Старик-отец и не подозревает даже, какою пыткою являются эти приезды для его старшей дочери. Чего бы только не отдала девушка, чтобы то жуткое и роковое, что случилось с нею, оказалось сном.
"Это — проклятие. Это не может и не должно так продолжаться! Еще месяц, неделя таких страданий и мук, и — лучше умереть!" — каждый вечер, ложась в постель, говорит себе Китти и каждое утро, поднявшись, снова тащит на себе свое бремя, как каторжник тачку.
Ее дни похожи на кошмар своим темным страданием и тоскою. Зато ее ночи прекрасны. Она видит лучезарные сны. Ей снится, что она снова — прежняя Китти и нет у нее никакого горя. Она свободна от забот, весела и радостна по-прежнему. Ничего не было, ничего не случилось. Их любовь — ее и Бориса — цветет, как пышный и чистый цветок лилии. Она может светло и невинно смотреть в лицо жениху.
Ну разве она виновата хоть сколько-нибудь во всем происшедшем? Разве она по своей воле загрязнила себя? Разве изверг, погубивший ее, не возбуждает в ней только ненависть, гадливость?
* * *Мансуров и Китти сидят на скамейке под старым каштаном.
Нынче снова ясно и тепло, как будто опять пахнуло летом. И солнце греет, и радость разлита кругом. Но как мрачно, как тяжело на душе у обоих!
— Я позвала тебя сюда, чтобы поговорить с тобою, Борис. В доме неудобно: могут услыхать и другие, — говорит Китти, зябко кутаясь в платок, несмотря на тепло.
Ее голос кажется сейчас Мансурову каким-то деревянным и чужим.
— Я очень рад, дорогая. Мне тоже давно хотелось выяснить некоторые вопросы, близко касающиеся нас и наших отношений, — отвечает он и, помедлив минуту, добавляет: — Я нахожу, что с некоторых пор ты заметно переменилась по отношению ко мне.
— Вот как? — тем же деревянным голосом роняет Китти, по-видимому, вполне спокойно, и в то же время что-то словно падает и обрывается в ее груди.
— Да, дорогая! Надо быть положительно слепым, чтобы не заметить этой перемены в тебе.
— Может быть, Борис, — холодно, сухо произносит Китти, сама удивляясь появлению этого тона и возмущенная им, и все-таки продолжает тем же голосом и с тем же выражением: Может быть! Иногда обстоятельства бывают выше нас.
Мансуров смотрит на нее удивленно. Что с нею? Кто подменил ее? Та ли это девушка с золотыми волосами, дарившая ему неземное счастье?
— Но… но… ты не откажешься ответить мне, дорогая, почему? Объясни причину.
Собрав все силы, не глядя на Бориса, она говорит все тем же деревянным голосом:
— Борис, ты помнишь, как мы встретились и полюбили друг друга? Это случилось так внезапно. Ведь да? Это произошло на балу у Родионовых. Ты был представлен моей маме, стал бывать у нас, сделал предложение. Ты помнишь, что любовь налетела сразу? Теперь она так же быстро исчезла, прошла.
— Не у меня только, Китти, не у меня, ради Бога! — слышится полный отчаяния голос Мансурова.
— Это все равно. Я не признаю брака, в котором одна сторона любит, а другая позволяет любить, и… и…
— Ты желаешь вернуть мне слово?
Китти кажется сейчас, что смерть стоит уже за ее плечами и заносит тяжелый молот над ее головою.
— Да, мы должны расстаться. Слышишь? Я не люблю тебя больше, Борис.
До ее отдалившегося сознания доходят, наконец, как издалека, глухие слова:
— Да, Китти, я вас понял. Вы поступили честно, сказав мне правду. Вы правы, повторяю. Я не смею вас осуждать. Сердцу нельзя велеть любить, а потом разлюбить. Нечто высшее правит, по-видимому, чувствами, это не от нас. Я был бы безгранично счастлив вашим расположением ко мне и, конечно, не думал… Но это — не то. Простите, я не могу логически выражать свои мысли. Вы понимаете, мне тяжело. Я ведь… Ну да! Ведь у меня мое чувство к вам осталось прежнее. Простите, Китти, и… прощайте! Я не могу оставаться больше здесь.
