Сергей Вольф - Мне на плечо сегодня села стрекоза
Он как-то уныло улыбнулся.
— Дед твой, может быть, укатит в санаторий, за старушками ухаживать.
— Дед, а в чем дело? — спросил я.
— Я его тут к врачам таскала, — сказала Люля.
— Что-то там с сердцем, говорят, — сказал дед. — Сам-то я не знаю.
— Вот те на, — сказал я. — Ты же вроде в форме, а, дед?
— В форме, — сказал дед.
— Поедет куда-нибудь под Ленинград, — сказала Люля.
— А рыбалка, дед? — сказал я. — А как же рыбалка-то?
— Перебьетесь, — сказала Люля.
— Придется повременить, — грустно сказал дед. — Жаль, конечно, по весеннему льду рыбалка отменная, но с другой стороны — весна скоро, лето. Язь пойдет, плотва. На речку поедем.
— Про резиновую лодку не забыл? Ну, про наше путешествие? — шепнул я ему.
— Не, — шепнул он.
— Твоя Евгения Максимовна звонила, — сказала Люля.
— А в чем дело? — Я напрягся.
— Ты, говорят, у нас гений. («Ну вот», — подумал я.) Ты рассказ в газете напечатал, а молчишь, — сказала Люля.
Слава богу, зазвонил телефон — я бросился снимать трубку.
— Алло! — сказал я.
— Алеша?
— Да, это я.
— А это Евгения Максимовна.
Вот те раз! Только что вспоминали.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Алешенька, завтра у вас моих уроков нет, поэтому звоню сегодня: драмкружок тебя ждет, завтра очередные занятия. (Что такое?!) Любаша Носик из восьмого класса приходила, говорит, ты незаменим.
— Евгения Максимовна, — запищал я. — Я же с вами говорил, мы же договорились…
— Я помню. Но Лисогорский больше в кружок ходить не будет.
— Чего вдруг?
— Отказался.
— Из-за меня, что ли?
— Не знаю. Говорит, что у него и так полно общественных дел. Приходи, пожалуйста.
— Приду, — пробормотал я.
— Я верю в тебя. Не подводи меня. До свидания, — услышал я на дальнем конце провода. Потом гудки.
— Ну, что там? — спросила Люля. — Это Евгения Максимовна звонила? Что ты там натворил?
— Да ничего. Драмкружок, будь он неладен.
— Глупо! — сказала Люля. — Театр и художественная литература — самое благородное дело в мире, на свете. А ты исправил еще две твои тройки?
— Нет, — сказал я.
— Ты убиваешь меня!
— Да исправлю я их! Исправлю! — заверещал я. Я вдруг опять напугался за рыбалку и особенно за щенка. — Эко диво — тройки! А рассказ мой в газете?! А?! А драмкружок?!
— Отстань ты от меня! — сказала Люля.
— Рассказ-то дашь почитать? — шепнул мне дед.
— Ой, дед, — пробормотал я. — Ой, пожалуйста, а?.. Ну, как-нибудь потом, ладно, а?
Дед кивнул. Святой человек!
Люля сказала:
— Рассказ твой, я надеюсь, отличный?
Я не знал, что ответить, да и вообще он стоял у меня поперек горла, этот рассказ.
— Освобожусь — почитаю, — сказала Люля. — Ты, я полагаю, не против?
Я что-то промычал невнятное.
— О чем хоть там? — спросила Люля. — Какая тема?
— Да никакая там не тема, — сказал я, стараясь говорить повежливее. — Рассказ как рассказ.
На сплошном нерве я рванулся к телефону и позвонил Свете. Подошла Айседора, я подождал неизвестно чего и повесил трубку.
24
В этот вечер он был каким-то странным, хотя вроде бы и обычным Игорем Николаевичем. После чая он долго ходил, вышагивал по комнате, и все, что он говорил мне, он говорил, именно расхаживая по комнате и будто выстукивая какой-то ритм пальцем по столу, по пишущей машинке, по стеллажу с книгами. Казалось, что он говорит очень строго, но вроде бы не со мной строго (хотя так оно и было), а строго именно вот на эту тему.
За чаем как раз все было понятно: он разбирал мой рассказ по косточкам. Я не ожидал, что все это будет так интересно и так понятно, хотя, конечно, когда пишешь рассказ — это не так уж и понятно. Он очень легко находил в рассказе места глупые (они и были глупыми), или скучные, малоинтересные, даже корявые. Как-то очень легко Игорь Николаевич объяснил мне, как многое меняется в рассказе, ну, в отдельной фразе, отдельном предложении просто от порядка слов, даже от того, на каком месте стоит запятая или точка. И очень важно само слово, не такое, а именно вот такое.
— Смотри, — говорил он. — Ты пишешь: «Кошка шла, прижав к телу подбитую лапу, к сараю». Но ведь явно же, Леха, лучше так: «Прижав к телу подбитую лапу, кошка шла к сараю». Ведь верно? (Я кивал.) И почему — «шла»? Здесь это обычное слово уже не годится. Лапа-то подбита? Кошка-то ведь уже ковыляет или хромает, а не просто идет, ведь так? А вот какое слово вместо «шла» — я не знаю, это уж твое дело, твоя обязанность придумать слово именно что точное, или какое-либо неожиданное. Вот дальше ты пишешь: «Кошке хотелось плакать». Это же черт знает, как здорово, честное слово! Кошки не плачут, они как-то по другому себя выражают, когда им худо, но ты здорово написал, выразительно, поэтому и точно.
То, что он говорил потом, уже расхаживая по комнате, отбивая свой ритм пальцем то по столу, то по пишущей машинке, то по стеллажу с книгами, — это было уже не так мне понятно, я, скорее, не понимал, а ощущал, что он говорит мне что-то очень важное, существенное.
— Видишь ли, — говорил он. — Здесь есть парадокс: я тебе, ребенку, говорю о детях так, будто ты уже не ребенок, а взрослый, а это не совсем верно. Постарайся все же понять. Как пишут дети стихи, рассказы? Лучше ли, хуже — но прежде всего непосредственно, легко, живо, иногда с юмором, но не больше. Глубины, понимаешь ли, глубины — нет. Глубины переживаний. Вроде бы сами дети способны переживать глубоко, а пишут — по верхам. Ясно я объясняю? А у тебя какой-то странный прорыв. Я, черт побери, разволновался, когда про твою кошку читал. У тебя — будто про кошку, но будто и про человека, про людей, даже про меня, вот что интересно, вот что важно! Понимаешь? (Я неуверенно кивал.) Раз у тебя есть эта глубина, то техника письма, мастерство — это уже второе дело, хотя и важное. Но прежде всего ты должен, когда начинаешь писать, пишешь рассказ, почувствовать, насколько серьезно и глубоко это у тебя получается, нужно это людям или нет, понимаешь?
Я продолжал кивать, он все говорил, объяснял мне, он как-то очень горячо говорил, и это мне неизвестным образом передавалось: я разволновался. Только мне было почему-то стыдно, что все это он говорил обо мне, будто я какая-то особая персона, получалось-то именно так.
— Вот я наговорил тебе кучу соображений, — сказал он, — и не знаю, понял ты или нет. И спрашивать у тебя не буду. Понял — не понял, важно, чтобы ты хоть как-то почувствовал то, что я пытался тебе объяснить.
— Как ваша книга? — спросил я.
— Помаленьку. — Он махнул рукой. — Движется.
Дальше он опять дал мне повод о чем-то расспросить его, но я не стал, было стыдно как-то, неловко.
— Книга книгой, — говорил он. — Мне тут ситуацию личную разрешить надо, а она не разрешается. В общем, по моей вине. По моей слабости.
— Игорь Николаевич, — сказал я. — Мы тут с моим дедом штуку одну задумали, ну, я предложил… Попутешествовать на надувной лодке недельку по какой-нибудь реке или речкам. А что? Вполне возможно. Лодки, правда, пока нет, но дед обещал купить. Наверное, двухместную. Может, и вы с нами, а? Конечно, нужна будет еще лодка. А так — рыбалка, грибы, костерок вечером у воды, уха — здорово ведь, а?! Поехали? Шикарно!
Он грустно улыбнулся, пожал плечами, потом оживился и сказал, что идея действительно отличная, очень даже может быть, что неделю он вполне выкроит. Тут же мы оба завелись и стали прикидывать, что и как мы организуем, какой выберем маршрут и как чудесно будем жить, сплавляясь вниз по реке.
— Между прочим, Леха, — сказал он, — спиннингом когда-то я ловил отлично.
— А я не умею, не пробовал, — сказал я. — Ну, удочкой обычной я немного умею, а зимой наловчился даже неплохо, дед научил.
— Вы с ним и зимой ловите?
— Ага. Ездим иногда. Дед вроде бы слегка прихворнул, в санаторий вскоре собирается, а так ездим. На окуне недавно были; на блесну — прекрасно! Хотите поедем?
— Даже не знаю, — сказал он. — Заманчиво, конечно, но зимой-то я не ловил — ноль опыта.
— Ну, этому мы вас мигом научим. И снасти дадим. Лишь бы одежда теплая была, валенки.
— А отец ловит?
— Папаня — нет. У него вся жизнь в компьютерах.
— Свободное-то время есть.
— То-то и оно, что нет. То есть — есть конечно, но и тогда он только на них и сосредоточен.
— Да, это завидное качество. Ты с ним как — дружишь?
— Вполне. Папаня у меня отличный.
Уже возвращаясь от Игоря Николаевича домой, я вдруг подумал: вот ведь странно, отношения у меня дома вполне хорошие, но то, что я говорил, а главное — мог бы сказать Игорю Николаевичу, поделиться, что ли, я вряд ли бы сказал и Люле, и папане, и деду, хотя Игорь Николаевич абсолютно чужой мне человек. А может, дело именно в этом и заключается, что чужой? Я еще раз вспомнил его и снова пожалел: что-то с ним, по-моему, происходило невеселое.
