Татьяна Свичкарь - И сколько раз бывали холода (сборник)
Ушли на наши холмы, что у Берёзовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. Ведь ночью в лесу маньяки, убийцы, алкаши… А мы сидели на склоне холма: мы с Валькой – привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.
Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город тёмен, почти без огней… Зато как здесь много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Берёзовой рощи. Если ляжешь лаже страшно. Кажется, что ты лежишь не просто на земле, а на Земле, что с неё можно сорваться и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую схватишься.
– Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? – спросил Валька.
– Кратеры Луны – подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности и галактики.
– Целый мир, – вздохнул Валька. – И мы – это такая фигня… Читали Азимова про звёзды? Как люди на одной планете всю жизнь видели только несколько ближайших звёзд. А потом происходило какое-то явление, вроде затмения, и тогда становились видимыми миллионы звёзд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумнцев города, и гибла цивилизация, и всё начиналось снова.
– Мы – это не фигня, – возразил Митя.
Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того чтобы подчинять воду, как его отец, он хотел слиться с могуществом океана. Он был бессмертен и всё мог – это не странно в семнадцать лет.
– Когда уезжаешь? – спросил Валька. – Ничего ведь не изменилось – в Ленинград?
Митя ответил не сразу, тихо:
– Через две недели.
У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.
– Мы теперь будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, – рассказывал Митя. – Но дом не продадим. Тут будет жить тётя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит – нельзя продавать родные стены. Очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.
Мне было трудно. С одной стороны, я страстно хотела вырваться из маленького городка – душно тут было, знакомо всё, до лица, до дерева… С другой стороны, не хватало мне ещё внутренней смелости – рубануть сплеча, начать всё заново – в другом городе или даже в другой стране.
Но что бы там ни было, родные не дадут мне уехать далеко. А Митя будет жить почти в столице, и я стану для него провинциалкой. Начнётся проверка временем, и время скажет своё слово – быть ли нам вместе когда-нибудь.
– Валька, а ты так и не пойдёшь в художники? – спросил Митя.
– Не трави душу, – коротко сказал Валька. – Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать…
– Ну на заочный куда-нибудь…
Валька безнадёжно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, ещё с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке – нет.
– Неужели всё-таки ПТУ? – в этом вопросе уже было Митино отношение к выбранному Валькой пути.
Никому не пожелаю тех первых месяцев, какие были у меня в Куйбышеве. Холодно, голодно и тоскливо. Надо было радоваться, что я поступила на филфак, но ей же богу, мне тогда было всё равно – на кого учиться. На инженера, циркача, алхимика. У Вальки с его ПТУ был долг перед семьёй. А у меня в голове – только один вопрос: какого чёрта меня сюда занесло, в чужой город? Но теперь родные не позволили бы мне бросить институт: им было ясно, что я не технарь, а ближайшие гуманитарные вузы были только в Куйбышеве. Поступить трудно, бросить нельзя…
Помню свою абсолютно скулёжную фразу – дедушке, когда я просила забрать меня, говоря, что готова хоть общественные туалеты мыть, лишь бы не уезжать далеко от дома:
– А там… в общежитии… там меня никто не любит.
Я попала, как кур в ощип («в ощип» или «во щи»?). Очень домашняя девочка, книжная, любящая тишину и одиночество. А тут общежитие, да ещё скверное. Лифт не работает, воды то и дело нет, окна разбиты, конфорки единственной на кухне плиты еле греют.
Было голодно: мы старались жить на стипендию, не брать денег у родителей. Пили по утрам чай с хлебом, днём на контрабандной плитке варили в комнате суп – абы из чего, хлёбово – лишь бы погорячей и погуще. Вечером – снова чай, с дешёвой ливерной колбасой, если её удавалось раздобыть.
Было холодно. Наши уехали в колхоз – убирать картошку. Меня по здоровью не взяли. На ночь я стаскивала одеяла со всех пяти коек. Одеяла были тонкие, байковые, зелёные в красную полоску. Я мёрзла под всеми пятью. Говорили, что батареи затопят только в ноябре. Холод не давал спать. Я клацала зубами так, что в коридоре слышно было.
А потом вернулись девочки, и полубессон-ница стала привычной – раньше двух-трёх ночи никто не ложился. Приходили ребята из других комнат: разговаривали, пели, курили, готовились к семинарам.
Литературы приходилось просматривать огромное количество. Большинство книг можно было достать только в читальном зале областной библиотеки. Тогда она располагалась в театре оперы и балета. Прежде на этом месте был собор. После революции его взорвали и воздвигли театр – огромное тёмно-серое здание. Библиотека размещалась в его левом крыле. Всё монументальное, величественное: лестницы, залы…
Читальный зал был на третьем этаже. В числе других книги выдавала девушка поразительной красоты. Такою можно представить себе Терезу Батисту из романа Жоржи Амаду. Высокая, напоминающая мулатку, с гладкой смуглой кожей, пышными кудрявыми тёмными волосами. У неё были огромные глаза и пухлые, очень красивого изгиба губы. Радостно было просто смотреть на неё. Бескорыстно любоваться. Звали её Ирина. На втором этаже располагалось книгохранилище. Здесь люди работали за огромными массивными столами – по десять-двенадцать человек. Какое наслаждение было расположиться за таким столом, вольготно разложить тяжёлые тома.
Пару раз доводилось ходить в ОРК – отдел редкой книги. Туда ещё надо было добраться – какими-то переходами, лестницами… Маленькая комната под самой крышей. Окно – аркой. На подоконнике голуби. Книги выдаёт женщина в пуховом платке на плечах. Книгам больше сотни лет.
Я мечтала когда-нибудь так работать. Подниматься с утра по бесконечным лесенкам, высоко-высоко, сидеть в маленькой комнате, среди этой древности – там даже мебель была старинная…
Ближе к восьми вечера библиотека начинала пустеть. В правом крыле в окнах горел свет, и видно было, как репетируют балерины. И, когда по лестнице спускаешься – по гулкой широкой лестнице с чугунными перилами – на первый этаж, вспоминаешь мемуары Татьяны Вечесловой. И перед глазами – эти девочки-танцорки, которые тоже живут в общаге и сбегают по лестнице своими точёными ножками – совсем неслышно, потому что и они лёгкие, и тапочки мягкие. И у них тоже пуховые платки на плечах: на лестнице всегда сквозняки, а им нельзя болеть – в выходные спектакль. И они шепчутся между собой, и они скучают по дому – совсем как я…
Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им – невозможно, потому что это их судьба. Искусство вообще невозможно бросить…
В десятом часу открываешь тяжёлую дверь, выходишь на площадь – снег крупными хлопьями летит в лицо. Позади – серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.
Митя приехал в последнюю неделю перед Новым годом. Я была в комнате одна. Наступила пора зачётов, и соседки мои разъехались по домам, чтобы готовиться спокойно, а потом приехать и сдать. А я жила слишком далеко, мне уезжать не с руки, По метельной зимней дороге в день испытания к нужному часу можно и не добраться. Уже не раз бывало, что в такую погоду, как нынче, автобусы подолгу стояли на трассе.
Я сидела на постели, время от времени взглядывая в окно. С нашего девятого этажа вид был на частный сектор – как с башни на бескрайнее тёмное море. Освещением частный сектор никогда не был избалован. Только белые вихри бурана. Девочки мне на словах даже завидовали, что в такую пору они – в дорогу, а я остаюсь в каком-никаком, но уюте общаги.
Короткий стук в дверь – это было непривычно. У нас никто не стучался. Даже когда мальчишки по вечерам заходили, изображая «полицию нравов», а на самом деле узнать, не покормят ли их здесь.
Я ещё не успела встать, когда дверь открылась. На пороге стоял Митя. В первый миг я онемела и даже не могла осознать, до какой степени я рада, и только ошалело его рассматривала. Незнакомая куртка, меховая, дорогая, и такая же роскошная шапка на голове, в искорках тающего снега. В руках какой-то большой свёрток.
– Это Валька тебе прислал одеяло, сказал – ты тут мёрзнешь. – Митя положил свёрток мне в ноги.
Впервые в жизни я бросилась ему на шею. Мы обнялись и стояли долго-долго…
– Ирочка, – повторял Митя и гладил мои волосы, – Ирочка…
