Иосиф Ликстанов - Первое имя
— Даже не думал, что Полукрюков так плохо работает, — сказал Вадик, когда старшие ушли. — Пятнадцать минут состав грузит.
— Ничего, научится. Собирай рудники!
Мальчики стали собирать кусочки руды для краеведческого кабинета. Паня складывал их в припасенный мешочек, а Вадик, по своему обыкновению, просто за пазуху.
— Знаешь, что придумал Николай Павлович? — заговорил Паня. — Для краеведческого кабинета сделаем настоящий второй карьер. Зальем гипсом ящик, вырежем в гипсе уступы, раскрасим их, поставим на террасы модельки экскаваторов, паровозов, буровых станков — и получится как живое…
Он замолчал, увидев новых посетителей.
С борта карьера по крутой лестнице спускались Федя и Женя Полукрюковы и Гена Фелистеев. На средней лестничной площадке они остановились посмотреть работу «Четырнадцатого», который черпал руду и складывал ее поближе к рельсам тупика, чтобы потом быстрее перегрузить в вагоны. Паня и Вадик тут же отметили, что теперь затвор ковша служит как миленький.
— Привет, Полукрюков, привет, Женя! — поздоровался Паня, не обратив внимания на Гену, точно так же как Гена не обратил внимания на него. — Тоже бегаете в карьер?
— Не часто… Степан сердится, когда мы в карьер приходим.
— Странно, какие строгости! Конечно, не стоит таскать в карьер ползунков, а взрослым пионерам путь открыт, — сказал Вадик явно в адрес Жени, которая при этих обидных словах взяла брата за руку, прося защиты. — Мы с Панькой из карьеров совсем не вылазим, как горняки. Реши задачу, Полукрюков: экскаватор тяжелее человека в две тысячи раз, а человек весит восемьдесят килограммов. Сколько весит экскаватор?
Федя выслушал Вадика, глядя на него исподлобья.
— Экскаватор весит сто шестьдесят тонн, — ответил он без запинки, и его глаза насмешливо блеснули. — Теперь ты, Колмогоров, найди решение. Бараний мозг весит двести граммов, а твой мозг весит двадцать граммов. Во сколько раз ты умнее барана?
— Мэ-э! — сквозь смех так похоже проблеяла Женя, что показалось, будто поблизости бродит настоящий барашек.
— Ты… ты чего? — растерялся Вадик.
— А ты зачем Женю ползунком назвал, зачем все время цепляешься?.. Трогала она тебя, да?
— Я с тобой после этого разговаривать не желаю! — вспыхнул Вадик.
— И не разговаривай, меньше глупостей услышу…
— Мэ-э! — повторила Женя, и на этот раз у нее получилось еще лучше.
— Гол! — Гена Фелистеев спокойно засчитал бесспорное поражение Вадика и уселся на перила лестницы, ожидая продолжения стычки.
— Федунька, Женя, зачем в карьер явились? — крикнул Степан, выглянув из окна кабины.
— Степуша, мама велела спросить, ты обедал или нет? Хочешь, мы принесем покушать?.. Обедал?.. Хорошо, мы с Федуней скажем маме… Мы, Степуша, только немножко посмотрим, как ты работаешь… Ты работаешь очень, очень хорошо! — И Женя присела на ступеньке лестницы, торжествующе поглядывая на сердитого, надувшегося Вадика.
Машина снова зашумела…
Ну, по мнению Пани, работу Полукрюкова никак нельзя было назвать очень и очень хорошей. Он даже наводкой ковша не овладел. Привезет ковш к месту разгрузки и наводит медленно, будто ощупью. И бывает так, что ковш не дойдет до точки разгрузки или проскочит над нею. Вообще ковш «Четырнадцатого» ходил неловко, по ломаной, угловатой линии, не было в работе машины той слаженности, слитности движений, которая так радовала Паню и Вадика, когда они любовались пестовской «Пятеркой».
Но одного у Степана нельзя было отнять: работал он жадно, смело.
В забое над довольно глубокой выемкой козырьком нависла плотная порода. Благоразумнее всего было оставить этот навес до прихода взрывников, но Полукрюков стал «выжимать» машину. Ковш поднимался все выше, точно захватистая, дерзкая рука тянулась за добычей.
— Напрасно он за козырек взялся! — не выдержал Паня.
— А что? — спросил Федя.
— А то самое, если ни крошечки не понимаешь! — как маленькому сказал Вадик. — Он может ковшом головные блоки на стреле расколоть или тросы порвать — будет авария… Хорошая работа, нечего сказать! То у него затвор отказывает, то он за козырьком охотится…
— Молчи! — дернул его за рукав Паня, которому стало неловко. — Видишь, он уже ушел от козырька. Всё!
— И… и не приставай! — угрожающе дополнил Федя. — Не задирайся, а то пожалеешь. Я еду, еду — не свищу, а как наеду — не спущу! Не соображаешь, что Степан недавно на экскаватор из армии вернулся… Ничего, он свое нагонит и на вашем руднике никому не уступит, увидишь!
— Ну? Даже Пестову? — сразу вцепился в его слова Вадик. — Говори, даже Пестову не уступит?.. Не уступит или уступит, говори!
— Думаешь, никто не может работать, как Пестов? — спросил увлеченный спором Федя. — Ошибаешься!
— Пань, слышишь, что он говорит, слышишь? — волчком завертелся Вадик.
— Фью, фью, фью! — смеясь, посвистел Паня. — На словах все легко, Полукрюков…
— А что же? — с разгона сказал Федя. — Чего ты смеешься?
И тут Паня забыл, забыл начисто, что дал себе слово — и не одно, кстати, — не хвастаться батькой. Уж слишком разобрал его задор, неудержимо взвилась гордость.
— Эх, ты, не знаешь, что пестовских показателей еще никто не перекрывал, только сам Пестов, — холодно проговорил он. — Некоторые стараются, землю под собой роют, даже на соревнование моего батьку вызывают, только плоховато у них получается, хоть у Фелистеева спроси… Пестов, если хочешь знать, на руднике к первому месту просто шурупами привернут, не отдерешь. Понимаешь?
— И помалкивай, глинокоп! — посоветовал Вадик.
Теперь Федя все внимание перенес на Паню, а Вадика с его задорными выходками будто совсем не замечал.
— Значит… значит, ты своему отцу не веришь? — спросил он. — Твой отец сам сказал Степану, что каждый показатель можно перекрыть.
— Ну и что же? Может, через сто лет кто-нибудь и перекроет батины показатели, да не Степан. — Паня почувствовал, что говорит лишнее, обидное, но уже не мог остановиться, будто под откос катился. — Это ты не понимаешь, как Степан работает и сколько ему еще надо учиться, а другие понимают, не думай…
— Очень даже хорошо понимают, не думай, пожалуйста! — поспешно добавил Вадик.
— Желаю Степану хоть раз с моим батькой вровне сработать, — продолжал катиться под откос Паня. — Если он так сработает, я тебе всю мою коллекцию с товарищеским приветом отдам, да еще поклонюсь, а лучше моей коллекции ни у кого нет, хоть некоторые и задаются железными кошельками… Да, отдам коллекцию, когда Степан нагонит моего батьку, только имей в виду: мы, Пестовы, никогда в последних не ходили и не собираемся. Заруби на носу и до свидания!
— Понимаешь теперь, Федька, какой это тип? — спросил Гена, задумчиво глядя в небо.
— Понимаю, — едва разжав губы, ответил Федя. — Настоящий тип.
— Кто тип? — вскинулся Паня. — Повтори, кто?
— Тот, кто спрашивает, — хмуро сказал Федя. — Твой отец знаменитый горняк, его все хвалят, а ты чего к нему примазываешься? «Мы, Пестовы, мы, Пестовы»! При чем тут ты? Кое-как учишься, хвастаешься да всех обижаешь. Какой ты после этого Пестов? — И Федя закончил бой сокрушительным ударом: — Вовсе ты не Пестов, а знаешь, кто ты? Самозванец — и больше ничего. Гришка Отрепьев ты!
Взяв Женю за руку, Федя стал подниматься по лестнице, не оборачиваясь.
— Самозванец? Давно догадывались? Молодец Федька! — хлопнул ладонью по лестничным перилам Гена.
— Довольно даже глупо! — выкрикнул Паня, чувствуя, что произошло нечто крайне неприятное.
— Носи, носи на здоровье, по Сеньке шапка! — засмеялся Гена.
— Федя, Федуня, все Панины камешки будут моими!
Подпрыгивая на лестничной площадке, Женя пропела:
Сказано, сказано.Узелком завязано.Никто не развяжет.Никто не откажет!
— Приготовь мешок под мамоновский шлак! — посоветовал ей Вадик.
— Мэ-э!
Полукрюковы скрылись за краем уступа.
Непримиримые
Гена не пошел с ними.
Стройный, в вышитой украинской рубашке с отложным воротником, в длинных, хорошо выутюженных брюках и начищенных ботинках, он, не вынимая рук из карманов, с щеголеватой смелостью сошел по ступенькам крутой лестницы. В трех шагах от Пани он остановился и сказал в сторону:
— Есть разговор, Пестов…
— Поговорим… — буркнул еще не пришедший в себя Паня.
— Один на один, — добавил Гена.
— Ух, хоть целый день говорите! — обиделся Вадик, очень заинтересованный предстоящим объяснением своего друга со своим недругом.
Мальчики поднялись по лестнице и пошли в обход второго карьера к площади Труда. На душе у Пани было худо и с каждой минутой становилось все хуже. Особенно неприятно было то, что разговор с Федей произошел в присутствии Гены. Недаром он так выразительно посвистывает сквозь зубы.
