Анна Бодрова - Аринкино утро
Ещё издали увидев Резвого, Арина окликнула его. Он знал свою кличку, тут же вскинул маленькую голову с белой звёздочкой, трусцой подбежал к ней навстречу.
Мягкими тёплыми губами он шарил по её ладони, ища заветный кусочек сахара.
— Ах ты плут, ах ты лакомка! Нету сегодня сахара, забыла. Дай я тебя лучше поцелую, в самый носик, — ласково приговаривала Аринка, целуя своего любимца.
Вокруг клевер был объеден, надо было верёвку перевязать на другой колышек. Просто взять верёвку и перетянуть на другое место. Но Аринке до смерти хотелось подержать Резвого под уздцы и пройтись с ним рядом, как это делал Симон. Ну самую малость, совсем немножко. И хотя отец ей строго-настрого запретил подходить к нему, но соблазн был так велик, что она не удержалась и, повесив кольцами верёвку на руку, подхватила Резвого под уздцы и церемонно, неторопливо повела его. Подумаешь, что может случиться? Она и так истомилась ожиданием, когда он вырастет и можно будет сесть на его гладкую мягкую спину. И понесёт он её по полям и лугам, как птица. Это тебе не Забава: трюх, трюх, трюх.
Резвый предназначался Лиде в приданое. Какая крестьянская семья может жить без лошади? Лошадь — это кормилица, это первый помощник в работе. Лошадь берегли, жалели, ухаживали за ней, как за человеком. Боже упаси разгорячённую лошадь напоить холодной водой или поставить на сквозняк в холодное место, и уж коль нужно ей постоять какое-то время, хозяин снимет с себя овчинный тулуп и укроет её вспотевшую спину.
Аринка уже подходила к предназначенному месту, поближе к большаку, как по булыжной мостовой загромыхала телега. Резвый встрепенулся, вскинул голову, навострил уши топориком и призывно звонко заржал. Лошадь с большака ответила ему. И тут Резвый, словно укушенный, мотнул головой, поддал задом, выгнул шею кренделем, помчался галопом. Аринка что есть силы ухватилась за верёвку, пытаясь удержать его, но верёвка огненной струёй скользнула у неё по ладоням, содрав кожу. Она мчалась за Резвым, не в силах освободиться от верёвки, так как она затянула её руку крепкой петлёй. За что-то зацепившись, упала и, уже лёжа, тащилась за ним, считая животом камни и камушки. Потом ухнула в яму. Ту самую, которую Симон вырыл для камней. В голове у Аринки всё кружилось, а перед глазами плясали снежинки. Толком не могла опомниться, где она и что с нею. Вдруг сверху слышит стариковский голос:
— Жива аль нет? Где ты там?
— Жива. Тут я, — с дрожью в голосе ответила Аринка и кое-как поднялась на ноги. Незнакомый дед с большим красным носом и с жиденькой седой бородёнкой протянул ей руку, помог вылезти из ямы.
— И пошто ты, дурёха, его держала? Да пропади он пропадом, куды б он делся, язви его, бестия непутёвая, — выговаривал старик, освобождая Аринкину руку от верёвки. — Эк тебя разукрасило, деваха, этак можно было и без головы остаться. Силён чертяга, сам еле-еле удержал его. Прямо-таки дикий жеребчик!..
— А где он, дедушка? — вспомнив о Резвом, вдруг спросила Аринка.
— Да куды ж он денется?! Я отстегнул карабин и отпустил его, пусть набесится. Вон гляди, что разуделывает, мазурик, язви его. — Тут дед, даже зло настроенный на Резвого, залюбовался им. — Хороший конь будет. Вишь выкобенивается перед моей старушкой.
А Резвый буквально плясал вокруг «старушки»-лошади. Она стояла тихо, опустив свою большую голову с глубокими впадинами над глазами. Она равнодушно смотрела на выкрутасы молодого отпрыска. Резвому хотелось играть, он как бы приглашал её: отскочит в сторону, выгнет шею и косит на неё свой огненный глаз, потом взбрыкнёт и несётся как одержимый, держа по ветру хвост. Но вдруг резко остановится и замрёт как вкопанный, визгливым, ещё не окрепшим голоском заржёт и опять несётся обратно. Встав перед ней на дыбы, выкинув тонкие длинные ноги, точёные как стрелы, он волчком крутился вокруг неё. Все мускулы налиты были силой и здоровьем, каждая жилка трепетала.
— Ну хватит, побесился и буде, язви тя, — ворчал дед, хватая Резвого под уздцы. Тот почувствовал, что попался, строптиво заплясал всеми четырьмя ногами, зло замотал головой и попытался укусить деда.
— Но, но, не балуй у меня, язви тя. Што делать-то с ним? С собой брать али здесь оставить? — спросил он у Аринки.
— Здесь оставим, дедушка, только надо привязать его за кол.
— Ну знамо, што привязать, пойдём, идол, язви тя. — И, взяв Резвого за уздцы под самую морду, повёл на полосу. Тот немножко поартачился, но, почувствовав сильную мужскую руку, успокоился и пошёл, побеждённый, но непокорённый.
Когда телега тронулась, Резвый опять заметался, стал поддавать задом, рысью носиться вкруговую.
— Надо ему пробег устраивать, застоялся он. Ноги крепше будут. А ты чья ж будешь-то? — спросил дед, оглядывая Аринку и сочувственно прищёлкивая языком. — Ох и досталось тебе. А ты крепкая, не плачешь. Чья ты?
— Я Симона Епифаныча дочка. Аринкой меня звать.
— Ну, ну, как же, знаю, знаю. Хороший человек. Душевный. И отца его знавал, Епифана Симоновича, тоже был человек добрый и известный в округе.
Дед оказался словоохотливым и всю дорогу говорил, вспоминал молодость, какие-то случаи из его жизни и жизни её отца, только Аринка не слушала, не до того ей было. Успокоившись, придя в себя, она почувствовала адское жжение в ладонях, точно она их держала на раскалённом железе. Правая сторона лица опухла, она чувствовала, как затекает у неё глаз, образуя маленькую щель. Всё тело ныло. Но мучила её не столько физическая боль, сколько страх перед матерью. Что ей скажет? Как объяснит этот случай на полосе? Ведь говорили, предупреждали, а Аринка опять оказалась неслухом. И вот результат. Только бы не заметили, уйти, спрятаться куда-нибудь, дожить до завтра, а там сказать, что с дерева упала. Ах, скорей бы в постель.
— Ты слышь-ко, деваха, руки-то в холодную воду сунь. Оно не так жечь будет. А потом конопляным маслом смажь. Тпру, кажись, приехали, кланяйся отцу-то, скажи — от деда Спиридона с деревни Крюково, он знает.
Аринка слезла с телеги и, покачиваясь, пошла к дому. В калитку вошла неслышно. Только бы во дворе никого не было, только бы мамка ничего не заметила, хорошо, что по улице, когда ехала, никого не встретила, а то расспросов и разговору не обобраться было бы.
Первое, что увидела Аринка, была бочка с водой, стоящая под застрехой. Опустив в неё руки, она почувствовала облегчение. Было бы всё ничего, но вот что-то стала голова вдруг кружиться и лёгкая тошнота подступала к горлу. Страшно хотелось лечь, хотя бы вот здесь, прямо на землю. Уйти в дом и лечь на свою постель? Прикинула было Аринка, но было ещё рано, скоро придёт скотина, надо помогать мамке убираться. В эту минуту скрипнула огородная калитка, с трудом протиснувшись в неё, вошла Елизавета Петровна с огромным ворохом свекольных и капустных листьев. Сердце у Аринки сжалось, надо ведь эти листья все срубить, а как их рубить, когда сечку в руках не удержать, когда кожи на них нет, подчистую содрана. Как показаться мамке, когда лицо так раздуло и правый глаз совсем затёк, так что уже ничегошеньки не видно. Как всё это скрыть?
Увидев Аринку у бочки, Елизавета Петровна спросила её:
— Ты уже пришла? Ну, как там Резвый? Верёвку перенесла на другой кол?
— Перенесла, — нехотя отозвалась Аринка, а сама молила бога: «Господи, хотя бы она скорей ушла, я не могу больше, я умру сейчас». Тошнить стало по-настоящему. И глаза закрывались сами собой, а перед глазами белые снежинки резвились.
Уминая в ящике листья, мать заметила, что ящик стоит неровно и всё время качается; оглядевшись вокруг, она увидела камень, который лежал возле бочки, у ног Аринки. Мать попросила Аринку принести этот камень.
Взяв этот сравнительно небольшой камень двумя руками, не обхватив его всей пятернёй, а осторожненько, двумя пальчиками, Аринка шла, пошатываясь, и глядела куда-то вбок, подставляя на обозрение мамки левую сторону лица. Елизавета Петровна с недоумением воззрилась на дочь.
— Эк ведь каким кандибобером тебя несёт, ты что — пьяная или кадриль танцуешь? Клади вот сюда, под этот угол, я приподниму ящик. — И в ту минуту, когда Аринка нагнулась, чтобы подпихнуть камень под ящик, земля вдруг качнулась у неё под ногами и она мягко куда-то поплыла, ткнувшись мамке в живот, в мокрый прохладный передник.
— Симон! Симон! — истошным криком, не узнавая свой голос, вся дрожа, в испуге и растерянности закричала Елизавета Петровна. — Иди скорей, да где вы все запропастились? Чтоб вас разорвало! Скорей, скорей!
Симон тут же подскочил к ней и подхватил Аринку на руки. «Господи, и до чего ж лёгкая, совсем невесомая, как птичка», — думал он, неся Аринку в дом.
Когда Аринка пришла в себя, она почувствовала, что лежит не на полу, а на топчане и на очень мягкой и удобной перинке. Все суетились возле неё с испуганными лицами. Варя прикладывала к её лицу и голове что-то прохладное и освежительное, пахло кислым молоком. «Наверно, простокваша», — подумала она, и ей захотелось пить именно простоквашу.
