Альберт Иванов - Деревянный хлеб
На прощанье, нарвав у Лысой Тетки вишен полную сумку, друзья, отплевываясь косточками, вернулись к мосту. Собрали всякий древесный хлам, разожгли костерчик и сели у донок. Река от пламени костра погрузилась в еще большую тьму. Они молчали, поглядывая на прутья с натянутыми течением снастями. Вода булькала в подмоях, и от этого ритмичного всхлипа хотелось спать.
Они проснулись, когда уже начало светать. По воде змеился пар, траву гнула к земле роса, мокрые кузнечики выбирались на все еще теплый песок обсушиться.
На донки сели два больших окуня и заморыш-ерш, меньше червя длиной.
Часам к пяти утра, когда через мост погнали на тот берег мычащих коров, ребята, поймав десяток окуней и золотистых плотных язьков, сложили их в Витькиной сумке.
— Гляди! — встрепенулся Коршун.
Мимо них бодро прошагала к лестнице Лысая Тетка с корзиной овощей, — день был базарный.
— До обеда все свободны, она не скоро вернется.
— А вдруг нам целый месяц дежурить придется, пока она еще хлеб печь вздумает? — обеспокоился Юрка.
— Месяц так месяц, — беззаботно отозвался Витька. — Искусство требует жертв.
Под жертвою он, очевидно, имел в виду Лысую Тетку.
В воде отражался косогор с огрызком фабричной трубы. Всяких подвалов, подземелий и подземных этажей в городе после войны было множество. Пацаны не раз лазили туда и просто шныряли по подземельям из любопытства. Однажды они заблудились под разрушенной фабрикой — паутина ходов на разных уровнях, — заглянули в один проем: далеко уходил круглый кирпичный лаз, с железными скобами в стене. Неужели мы так глубоко забрались? — ужаснулись они и полезли вверх, где виднелось небо. Велико же было их изумление, когда они очутились на макушке этого огрызка фабричной трубы, — город лежал под ними!
Клевать перестало. Друзья смотали снасти, поднялись по лестнице на косогор и… остановились. На огромном валуне — если его столкнуть, он мог с ходу снести всю лестницу и напоследок потопить понтон моста — сидели, покуривая, Пожарин и Рыба-лоцман.
— Брату Митьке ухи захотелось, — улыбнулся Пожарин, переврав известную фразу из фильма «Чапаев».
— Иди сам налови! — спрятал сумку за спину Витька, они даже не успели поделить пойманное.
— Половину мне, — отрезал Пожарин и протянул руку. Рыба-лоцман захихикал.
Коршун увернулся и помчался к дому. Пожарин догнал и сбил его с ног.
Санька и Юрка стояли онемевшие, смотрели, как он, вытряхнув сумку, отбирает себе рыбу покрупней.
— До чего жадны, — бубнил он, складывая оставшуюся мелочь обратно. — На.
Коршун выгреб и бросил эту рыбу ему под ноги:
— Бери всю! — закричал он.
— Жила, — ухмылялся Пожарин.
Витька внезапно подбежал к Юрке и, вырвав у него лопату, направился к грабителю. Ребята не видели Витькиного лица, но, вероятно, оно было такое, что Пожарин струхнул и тоже бросил отобранную рыбу ему под ноги:
— Псих! Я ж для понта, шучу, — повернувшись, он засунул руки в карманы и зашагал к притихшему Рыбе-лоцману. Проходя мимо ребят, Пожарин неожиданно пнул Саньку сапогом.
— Рыболовы… — процедил он.
Юрка и прихрамывающий Санька подошли к Витьке, собиравшему рыбу.
— Друзья называются, — ворчал он, не поднимая головы. — На ваших глазах убить могут, вы не пикнете.
— А ты за меня заступился? — вспылил Санька.
— Правильно он тебя двинул, — сказал Коршун. — В следующий раз будешь знать, что своих надо выручать.
— Санька! — окликнул Пожарин. — Бинокль верни!
— А ты — духовушку!
— Отдал уже твоей бабке, пульки кончились! А ты, — показал он кулак Витьке, — лучше не попадайся!
— Я теперь всегда с лопатой ходить буду!
— Надорвешься!!
— А у меня саперная лопатка есть! Ею ловчее! — засмеялся Витька.
Пожарин тоже деланно засмеялся, не нашелся что сказать.
В тот же день Санька вернул бинокль. Пожарин придирчиво осмотрел, но не нашел к чему придраться.
— Если б ты его… — многообещающе начал он.
В конце длинного коридора появился Витька Коршун. Он тогда не шутил, даже издали было видно, что у него в руке саперная лопатка. Он шел, поигрывая ею как тростью.
Пожарин не спеша повернул было к себе.
— Куда ты, муй вруг? — гулко захохотал Витька. — Мой враг, на польском. Против лома нет приема? Боишься?
Пожарин остановился. Витька подошел к ним.
— Отцовская саперная. — Блестел остроотточенный край стальной лопатки, с рукоятью, окрашенной в зеленый защитный цвет. — Гляди! — Он царапнул ногтем по лезвию. — Целый час мне точильщик на круге точил. Шапку на лету разрубает!
На рукоятке выделялись какие-то зазубрины, много зазубрин.
— Чтоб удобней держать!? — хмуро спросил Пожарин.
— Это отец отмечал, сколько гадов на фронте укокошил, — небрежно ответил Витька. — Со штыком в рукопашной не развернешься, с лопатками саперными в атаку ходили.
— Мировая лопатка, — холодно заметил Пожарин. — Ты бы еще с саблей пришел! — и удалился.
— Видал? — подмигнул Коршун. — Иди Юрку на дежурстве смени, он уже давно на песочке дымится.
Лысая Тетка по-прежнему не пекла хлеб, даже в сарай не заходила. И, появляясь во дворе, на всякий случай подозрительно поглядывала на загорающих невдалеке на песочке ребят. Знала бы она, что они спасают ей жизнь!
Витька признался Саньке:
— Знаешь, каждая зазубрина на лопатке — военный мост, отцом построенный.
Майор
Лысая тетка не пекла и не пекла хлеб…
Санька пришел в монастырь, взобрался на штабель бревен и стал смотреть, как Витька с пацанами играют в футбол. Команды, трое на трое, уже набраны, и Саньку в игру не взяли. От нечего делать он стал обдирать с бревен кору и собирать жирных личинок-короедов в консервную банку. Та еще насадка для рыбалки!
И надо ж было случиться: он невольно расшевелил неустойчивый штабель — нога провалилась, ее намертво зажало между бревнами. Санька завопил. Бревна сжимали ногу так, что, казалось, вот-вот расплющат ее в лепешку.
Пацаны кинулись к нему, пытаясь раздвинуть бревна, но потревоженный штабель осел, и им не хватало силенок. Плохо было бы дело, если бы неизвестно откуда не взялся майор, мамин знакомый. С его помощью пацаны быстро освободили Саньку.
Он потирал омертвевшую ногу и чувствовал, как горячим покалыванием в нее возвращается жизнь.
— Кость цела, — успокаивал его, осматривая, майор.
Ребята, поохав, снова принялись за футбол, а они разговорились.
— Твое счастье — я мимо проходил, — закурил майор «казбечину».
— А зачем вы к маме женихаетесь? — внезапно спросил Санька. — Вы же старый!
Майор поперхнулся дымом.
— Мне всего сорок лет!
— Я и говорю. А маме тридцать.
— Чепуха. Мне в одиннадцать лет тоже казалось: все, кому даже за двадцать, старые. Это сейчас между мной и твоей мамой вроде бы большая разница. А допустим, мне будет пятьдесят, ей — сорок, затем — шестьдесят и пятьдесят, семьдесят и шестьдесят, а? Тогда подходящая пара?
— Тогда, конечно… — удивился столь справедливому подсчету Санька.
— Когда мне семьдесят станет, тебе самому сорок один стукнет.
— Да-а… — вконец растерялся Санька. — Неужели такое случится?
— И будет тебе на год больше, чем мне сейчас, — продолжал майор. — Ты не волнуйся, я сто лет проживу, мне в точности вычислили.
— Кто?
— Кукушка!.. Не смейся. Проверено.
И рассказал такую историю. Еще перед войной поехал он раз на рыболовную базу под Москвой: домик там для рыбаков, лодки с грузами на веревках. В комнате с ним на ночлег устроились еще двое, сидят вечеряют. Те двое, видать, приятели. Один из них особенно не понравился ему. Он его сразу скобарем окрестил, жадиной. У рыболовов так принято: стол общий. Как говорится, что в печи — на стол мечи. А скобарь отгородился, отодвинул свою еду. Ну, стали чай пить, перед скобарем пачка с рафинадом лежит. И тут приходит сосед из другой комнаты, просит: можно у вас сахарком разжиться? Мальчонка, мол, мой простыл, ему бы сладкого чаю на ночь.
Скобарь сразу разворчался: у меня, говорит, все рассчитано, на три дня приехал, надо думать заранее, когда на рыбалку собираешься! А сосед даже заморгал, не понимает: шутит, что ли?.. Выделил ему скобарь один кусочек. Приятелю неудобно стало, под столом ногой скобаря толкает. А у майора, тогда еще лейтенанта, сахару не было, весь бы отдал.
Сосед ничего не взял и ушел. А скобарь смутился, нехорошо получилось, и давай показывать, какой он добрый: и приятелю, и лейтенанту куски в стакан сует, один за другим, штук по шесть набузовал, не чай, а патока, пить противно. Скобарь все тараторит: мне, дескать, не жалко, да только не любит он всяких растяп, которые забывают что-нибудь необходимое захватить и клянчат потом крючки там, грузики, сахар и чай…
