Анатолий Алексин - Тридцать один день
— А у нас здесь кричать не положено, — раздался вдруг сзади спокойный и в то же время строгий голос. — Ты что это разгорячился?
Я повернул голову — и увидел женщину в белом халате, белой косынке и с очень-очень усталым лицом. Я даже вскочил со стула: мне показалось, что женщина хочет поскорей добраться до него, чтобы сесть и отдохнуть.
— Это наша старшая сестра Марфа Никитична, — сказал Павка. — А это…
— Это Саша Васильков, — улыбнулась старшая сестра. — Я уж сама догадалась…
Она как-то очень странно улыбнулась: улыбались морщинки на ее лице, улыбался рот, а глаза оставались печальными.
— Мне Паша много рассказывал о тебе, — сказала Марфа Никитична. — Я сейчас не буду мешать вашей беседе. Только не кричи, пожалуйста, Саша. Ладно? Это ребятам вредно. Да и вообще повышать голос без надобности ни к чему.
Она ушла. А я тихо сказал Павке:
— Какое у нее лицо грустное!
— Еще бы! Сына она все ждет. А он уехал и долго-долго не возвращается.
— А куда уехал-то?
— Опять ты — «куда»! Она же мне не рассказывала. Я так думаю, какая-нибудь секретная командировка. Бывают такие. Я где-то читал, вот не помню только где именно: названия книг у меня тут же из головы вылетают… Но зато она мне его тетрадку дала почитать. Со всякими записями. Там он, между прочим, и про нее пишет. Хочешь почитать?
Павка полез под подушку, вынул оттуда толстый-претолстый однотомник Некрасова, а в середине книги, между страницами, лежала тетрадка. Павка вынул ее, бережно разгладил и перелистал.
— Вот здесь — сказал он, — читай! Здесь как раз про Марфу Никитичну написано.
Я осторожно взял в руки тетрадку — не какую-нибудь толстую, общую, а самую обыкновенную школьную тетрадку в клеточку — и стал читать:
«…Когда я был маленький, я всегда очень боялся всяких болезней. Но не из-за себя, честное слово! А из-за мамы. Если температура у меня становилась чуть-чуть выше нормальной, мама сразу так пугалась, что мне и самому делалось не по себе. Она ведь у меня старшая медицинская сестра большого санатория и очень хорошо знает, что в гриппе, например, нет ничего особенного, но, когда я заболевал гриппом, мама тут же забывала обо всех своих медицинских познаниях. Ей начинало казаться, что болезнь неизлечима. Она звонила всем врачам в городе. И сразу становилась какой-то жалкой, беспомощной… Моя сильная и строгая мама! Я не узнавал ее в такие дни. Она все прощала мне: лишь бы поскорей выздоровел!
А почему я пишу обо всем этом в прошедшем времени? Разве сейчас что-нибудь изменилось? Хоть мне уже целых четырнадцать лет!
Помню, как я в первый раз пошел в школу. Этот день, наверное, все помнят. Мама шла со мной рядом, а я очень стеснялся: еще увидят товарищи со двора и начнут дразнить «маменькиным сынком». Я упрашивал маму: «Ну не надо меня провожать! Я и сам найду дорогу, это ведь очень близко». Мама согласилась, простилась со мной. А потом, когда я случайно обернулся, то увидел, что она все идет и идет сзади, прячась за прохожими. Как маленькая…
Сколько раз я пытался утром встать раньше мамы и приготовить ей завтрак. Но мне это почти ни разу не удавалось. Как только она услышит, что я поднимаюсь, так сразу вскочит с постели и оденется быстро-быстро, словно по военной тревоге. А потом, когда я завтракаю, она все стоит надо мной: «Масло не забудь… Не торопись, это вредно. У тебя еще есть время. Жуй как следует…»
И каждое утро слышу я от нее тревожный вопрос: «Ты все книжки взял?» Я знаю, что по вечерам она проверяет мой портфель: не забыл ли я положить туда какую-нибудь тетрадку или учебник. Все мое школьное расписание она помнит наизусть, кажется, лучше, чем я сам.
А когда я выступаю на вечерах школьной самодеятельности, мама выучивает все стихи, которые я должен читать. И потом, сидя в зале, она шепчет губами за мной, повторяет каждое слово: если собьюсь или забуду — она сможет подсказать…
Честное слово, я не гонюсь за пятерками. А если люблю получать их, так только для того, чтобы поскорей принести домой и показать маме. Я знаю, что у нее будет радостный вечер.
Как хочется мне поскорее вырасти, сделать какое-нибудь важное изобретение, получить много денег, чтобы принести их маме и отдать все, все… Я ведь знаю, что ей иногда не хватает денег, она одалживает у соседки. И еще я хочу очень многого добиться в жизни. И чтобы обо мне написали в газете. Пусть никто не читает, а только одна мама прочтет. Представляю себе ее лицо в ту минуту!
Мамочка, милая моя мама!.. Недавно я слышал, как соседка сказала: «Вы отдаете ему всю душу, потому что у вас нет никакой личной жизни». Как-то противно прозвучали у нее эти слова. И особенно это выражение — «отдаете душу». Мне показалось, что оскорбили что-то самое хорошее на свете. Может, мне зря так показалось? Но нет! Разве, если бы у нас был отец, мама стала бы другой? Нет-нет… Она не может быть другой… Просто не может.
Но почему я сегодня вдруг подумал обо всем этом? Ага, вспомнил: из-за Лешки Куроптева. Я зашел сегодня к нему за одной книгой. Он стал искать ее и никак найти не может. «Ты, — говорит матери, — не брала?» И так как-то грубо, нехорошо говорит. А мама у него уже старая и несчастная какая-то.
«Не брала я, Лешенька, не брала», — стала оправдываться она.
А Лешка еще поискал, поискал и вдруг как заорет:
«Ты, наверное, соседкиной дочке читать дала! Всегда без моего спросу книги берешь! Вот попробуй еще раз взять!..»
А через несколько минут Лешка эту самую книгу у себя под подушкой нашел. Только я книгу не взял. И вообще больше не буду у него брать: мне его книги читать противно…»
Я взглянул на Павку и тихо спросил:
— Она его очень ждет, да?
— Так ждет, что передать невозможно. Говорит: вот-вот должен приехать. А он все не едет и не едет…
— Интересно-о… — прошептал я.
— Саша, хочешь я тебе дам почитать эту тетрадку? — предложил Павка. — Там дальше еще много интересного. И про школу, и про учителей тоже есть… Хочешь, дам? Только на один день, не больше.
Мог ли я отказаться! Я взял тетрадку и пошел в лагерь, потому что пора было ужинать.
…Было уже очень поздно. Во всех комнатах нашего лагеря замолкли голоса. А шум прибоя в тишине слышался так отчетливо, как будто волны били прямо к нам в окно. И еще где-то далеко-далеко гармошка играла все время один и тот же мотив.
В окно глядела луна, такая круглая, будто она была не настоящая, а где-нибудь над сценой, в театре. От луны в комнате было совсем светло.
Я тихо достал тетрадку и стал ее перелистывать.
Вдруг кровать Андрея скрипнула.
— Сашка, хватит тебе шелестеть! Спать мешаешь! — сердито прошептал Андрей.
Но я чувствовал, что на самом деле он вовсе не сердится, а просто хочет заговорить со мной.
— А я тихо шелестю! — тоже сердито ответил я.
— «Шелестю»! Такого слова нет, — усмехнулся он. — Эх, грамотей!
— Мне некогда слова подбирать: тут такая тетрадка интересная!
— Ну да, интересная! Не верю! — сказал Андрей.
— Ну и не верь! — ответил я, а сам испугался: вдруг он кончит ворчать и заснет! Мне хотелось продолжать разговор: ведь так побурчим-побурчим себе под нос, да и помиримся. — У меня очень интересная тетрадка! — еще уверенней сказал я.
— Ну да! Не верю! — повторил Андрей.
Тогда я собрался с силами и сказал:
— А ты посмотри — и сам убедишься!
Мне показалось, что Андрей очень обрадовался моему предложению. Он вскочил с постели и подбежал ко мне:
— А ну-ка, покажи! Чего уж там такого особенного в этой тетрадке?
Мы подошли к подоконнику — там было светлее.
— Это тетрадь сына старшей сестры санатория, — объяснил я, не глядя на Андрея. — Он куда-то уехал далеко-далеко… А это вот, значит, его тетрадка… Тут он про мать свою пишет. А дальше про школу…
— Любопытно! — сказал Андрей и почесал затылок: «побрел за мыслями».
Ничего особенно любопытного в моем сообщении не было, но ему просто не хотелось ложиться обратно в постель, а хотелось помириться со мной. Я же хотел этого еще в сто раз больше!
— Вот читай отсюда, — сказал я.
— «Когда Лешку Куроптева выдвинули в совет отряда, — зашептал Андрей, — я встал и отвел его кандидатуру. Ребята не понимали — почему. А я сказал, что он дома орет на свою мать и что я ему из-за этого вообще не доверяю. Бородач поддержал меня и все…»
На этом месте Андрей остановился и стал перечитывать последнюю фразу. Он перечитал ее раз пять, не меньше. Лицо у Андрея побледнело и стало каким-то сумасшедшим. «Может быть, от луны?» — подумал я. Да нет, и глаза у него бегали как-то ненормально. И лоб он вытер рукой, словно был полдень и страшная жара.
— Что с тобой? Что случилось? — испуганно спросил я.
— Разве ты не узнаешь? Разве ты не видишь? — буквально задыхаясь, спросил Андрей. — Круглые буквы! И Бородач… Бородач, которого мы никак не могли отыскать!
