Владимир Тендряков - Весенние перевертыши (С иллюстрациями)
Колька стал знаменит, но силы у него от этого не прибавилось, а потому он начал соваться к Дюшке то на перемене, то по дороге из школы:
— Дюшка, а у меня леска есть заграничная, право слово… А хочешь, Дюшка, я для тебя у Петьки старинный пятак выменяю?.. Дюшка, а Санька–то тебя боялся, право слово, я зна–а–аю!
Саньку теперь, должно, уберут из поселка, Дюшка будет первым по силе среди ребят улицы Жан–Поля Марата. Не считая, конечно, Левки Гайзера.
Дюшка гнал от себя Кольку:
— Уходи, макака, по шее получишь!
Колька послушно исчезал, но зла не таил, все равно славил Дюшку: «Честный, храбрей нет никого… Один против Саньки!»
Дюшке разрешили навещать Миньку в больнице. На больничной койке укрытый до подбородка Минька казался почему–то большим, почти взрослым, вовсе не таким шкетом, каким он выглядел на улице. Быть может, потому, что из–под одеяла выглядывала лишь одна Минькина голова, а она крупна еще и потому, что Минькино узкое, с проступающими косточками лицо сильно изменилось.
— Минька, — сказал ему Дюшка при первом же посещении, — мы с тобой теперь братья, в нас одна кровь течет.
Как–то на улице подошел Левка Гайзер, в легкой тенниске, мускулистые руки уже прихвачены загаром, под гнутыми ресницами смущение.
— Давай, старик, что называется, выясним отношения. Лично меня гложет совесть, что я у директорши рассказал о твоем кирпиче. Вроде бы донос, съябедничал.
— А мне, Левка, совесть и совсем покою не дает — ни за что ни про что тогда тебе заехал.
— Все ясно, старик… Я тут над твоими кошкиными секундами думал. Что–то в биологии со временем путаница. Медведь и лошадь примерно поровну живут на свете. Но медведь целые зимы спит. А когда спишь, время сжимается, исчезает даже. Выходит, что у лошади больше времени в жизни, чем у медведя. А если на людей перенестись… Я случайно узнал, что бабка Знобишина в один год с Эйнштейном родилась. Эйнштейн умер, бабка живет, наверно, еще не один год протянет. Сравни их время. Тут уж такая относительность — с ума сойдешь. Вот бы разобраться, найти общий закон.
— Левка, ты что? Ты же бесконечность хотел искать, чтоб люди по второму разу жили.
— Что–то я стал остывать к этой проблеме, Дюшка.
— Да как можно, Левка? Важней этого ничего нет!
— Что–то меня отталкивает, старик. Механистично уж очень.
— Механистично!.. Да плевать! Зато важней ничего нет на свете! А я тут, Левка, такое открыл… — И Дюшка запнулся, но только на секунду: была не была, сказал же Миньке, скажет и Левке. — Открыл, что одна девчонка на жену Пушкина похожа!
— Ну и что?
— Как это что, Левка? Может, она второй раз… Может, она в первую–то жизнь женой Пушкина…
— Ерунда, — серьезно возразил Левка.
— Ты и про кошкины секунды говорил — ерунда. А теперь из–за них важную для людей проблему бросаешь.
— Я же тебе тогда объяснял — бесконечность нужна. А жена Пушкина и всего–то сто лет назад жила — мгновение!
— Сто лет — мгновение? Ну уж!
— Рядом с бесконечностью и тысяча лет мгновение и миллион!
— Все равно вдруг да… атомы, долго ли им. Разве не может такого?
Левка замялся, кисленько замямлил:
— Теоретически, конечно, не исключено. Но уж слишком мала вероятность. Ничтожна.
— Ага! Все–таки может! — восторжествовал Дюшка.
— Теоретически можешь ты вдруг ни с того ни с сего в воздух подняться.
— Ну, это совсем не то.
— То. Вероятность примерно такая же… Кто эта девчонка, если не секрет?
Дюшка ждал этого вопроса и боялся его. И все–таки он застал его врасплох, кровь ударила в лицо, пришлось поспешно отвернуться. «Если не секрет?» Не назови — не знай что подумает. Левка не Минька, не отмахнешься. И Дюшка сказал в сторону, хотел как можно равнодушней, но не получилось — сорвался предательски голос:
— Римка… Братенева.
— А–а. — Голос у Левки не дрогнул. — Нет, Дюшка. Римка — женой Пушкина… Нет. Девчонка как девчонка.
Стало вдруг просто скучно. «Девчонка как девчонка» — обидел Римку. Лучше бы самого Дюшку. Мускулистые руки, загнутые ресницы, дымчатый пушок над верхней губой — красивый парень Левка Гайзер. Красивый и очень умный.
25
А между тем весна шла. Полностью распустились листья на деревьях. Кончились в школе занятия. Миньке в больнице разрешили подниматься с койки, выходить во двор.
Белые нарциссы давным–давно завяли и засохли.
Дюшка вырвал из сочинений Пушкина портрет Натальи Гончаровой, повесил над койкой. Скорей всего, Левка прав: Римка не жила сто лет назад, не умирала, и родилась, как все, и, наверное, как все, проживет всего одну жизнь. Как все, но какое это имеет значение?
Он по нескольку раз в день встречал Римку, и всегда у него обрывалось сердце… По нескольку раз каждый день.
Случилось невероятное. А может, это и должно было случиться рано или поздно.
Дюшка первый раз в году выкупался. Река еще не прогрелась, и Дюшка в прилипшей к телу рубашке, с мокрой головой бежал с берега бодрой рысцой, старался согреться. И наткнулся на нее. Она стояла на тропе, ковыряла носком туфли землю. Нельзя же было проскочить мимо, словно не заметил, да и ноги вдруг перестали слушаться.
Дюшка остановился, она подняла голову, и глаза их встретились. У нее от ресниц падала прозрачная тень, и румянец на щеках какой–то глубинный, пушистый, и колечками волосы у нежных висков.
Она спросила:
— Вода очень холодная?
— Не очень.
— А почему ты дрожишь?
— Не от холода.
— Отчего?
Сам для себя неожиданно он сказал:
— Оттого, что тебя вижу близко.
Она нисколько не удивилась, она только опустила ресницы, спрятала под ними глаза. Мягкие тени падали от ресниц, рдел румянец, тронутый незримым пушком, замерли приоткрытые губы. Она ждала, что скажет он дальше, готова слушать затаив дыхание.
И он говорил трудным, горловым, спотыкающимся голосом:
— Римка… я… я… никуда от тебя не могу спрятаться… Я… я… тебя… люблю, Римка.
Тенистые ресницы, застывшее лицо, она слушала, но не собиралась помогать барахтающемуся Дюшке. И Дюшка бросал ей горловые, измятые слова:
— Я знаю, что ты… Что Левка… Я это знаю, Римка… Левка хороший парень. Очень! Он лучше меня… знаю…
И по ее отстраненному, замороженному лицу прошла смутная волна.
— Если хочешь знать, я даже рад, Римка… потому что не кто–нибудь, а Левка… Умней его — никого… Рад, что он…
Он вдруг почувствовал, что его несвязная речь походит на заевшую пластинку, и замолк, уставившись на Римкины ресницы.
А над их головами, над рекой, играющей вдребезги расколотым солнцем, плавала чайка, манерно — и так тебе и эдак! — выламывала крылья, одна в синем океане, капризная от обилия свободы.
Римка ковырнула носком туфли землю, выдохнула:
— Он меня — нет…
— Кто, Римка? Левка, Римка? Тебя, Римка? Нет?
Чуть–чуть кивнула, чуть громче с тоской выдавила:
— Он только книжки свои любит.
Под опущенными ресницами родилась колючая искорка, поиграла робким лучиком и освободилась от плена — прозрачная капелька, нехотя ползущая по глубинному, опушенному румянцу.
Слеза не по нему. Слеза пролита по другому — счастливцу, не осознающему своего счастья. Хоть кричи! И он еще не успел сказать ей, что она похожа на красавицу Гончарову — «чистейшей прелести чистейший образец». И неизвестно, просто ли похожа, обычна ли? Не из глубины ли времен она? Не из тех ли, кому из века в век изумлялись поэты?
Над головой дыбилось оглушающе синее небо. В синеве белым лепестком поигрывала свободная чайка. В стороне, судорожась в веселой лихорадке, до рези в глазах сверкала река. Лезла из–под земли умытая зелень. Прекрасный мир окружал Дюшку, прекрасный и коварный, любящий играть в перевертыши.
