Петер Гестел - Зима, когда я вырос

Тетя Фи показала на свою ногу.

— Повязка туговата, — сказала она.

— Вчера я забыл купить картошку, — сказал дядя Фред робко.

— О боже, — сказала тетя Фи, — вот уже и начинается, а я не смогу ходить еще несколько недель, придется долго сидеть на месте, о господи.

Я решил, что пора спасаться бегством.

На Ветерингсханс пришлось три раза нажать звонок, прежде чем мне открыли. Поднявшись по лестнице, я чуть не наткнулся на тетушку Звана.

— Их нет дома, — сказала она, — они пошли к моей маме — у бабушки погасла печка.

Я хотел спуститься обратно.

— Не уходи, глупыш, — остановила она меня, — я люблю, когда ты здесь.

Только не это, подумал я в отчаянии. Неужели придется остаться?

— Тетя Фи вывихнула лодыжку, — сказал я.

— У вас всегда что-то не так, — сказала она.

— Тетя упала на улице. Теперь не может ходить.

— И кто же за тобой ухаживает?

Я об этом даже не подумал. Тоже мне проблема.

— Дядя Фред забыл купить картошку, — сказал я.

— Да уж, — сказала она, — одно несчастье за другим.

Я медленно снял куртку и аккуратно повесил ее на вешалку, после этого мы пошли в ее комнату.

Мы сидели друг против друга у горящего камина. Мне стало тепло и хорошо.

Тетушка Звана рассматривала меня. Весьма неспешно. У меня от этого все зачесалось, и я принялся скрести ногтями шею и голову.

Время от времени она смеялась. Сегодня, в воскресенье, она выглядела веселой женщиной, которой не нужны никакие таблетки.

— Ты тоже упал? — вдруг спросила она.

— Нет, — сказал я, — сегодня еще не падал.

— Какие у тебя грязные колени, — сказала она.

— По воскресеньям я обычно моюсь целиком, — сказал я с гордостью, — но сегодня, правда, не получилось.

— Я совершенно не имела в виду, что ты грязный, честное слово!

Значит, она считает меня грязным, иначе не стала бы так говорить.

— Дядя Фред сегодня утром не смог пойти туда, куда хотел, — сказал я, — он был злющий как черт.

— «Как черт»… Нет, Томас, мы здесь таких выражений не употребляем.

— Это он сам так сказал. Он сказал: я злой как черт. Я просто повторяю его слова — это же можно?

— Нет, это можно далеко не всегда.

— Почему?

— Не знаю.

— Но ты ведь тоже сказала «как черт», ты сказала: «„Как черт“— мы здесь таких выражений не употребляем».

Она рассмеялась.

— Знаешь, Томас, я бы предпочла, чтобы ты обращался ко мне на «вы», ты не возражаешь?

Я хлопнул себя по лбу.

— Дурак, это-то я знал!

— Расскажи-ка что-нибудь хорошее, Томас, — попросила тетя Йос.

Я немного подумал и начал наобум.

— Недавно мне приснилось, что я в большом-большом доме на Ден Тексстрат, знаешь… то есть знаете, тут совсем рядом, а сам я маленький и сижу в большой-большой комнате, где горит до черта электрических лампочек, от которых обалдеть как светло; и в комнате веселится уйма народу, и всем так весело! И все танцуют вокруг стола, мои мама с папой тоже, празднуют, кажется, день рождения Звана, у его папы на голове красный праздничный колпачок с желтым помпоном…

Я рассказывал, глядя на свои грязные колени.

— Ну так вот, — продолжал я, — может быть, это был просто сон, может быть, мне это примерещилось, пока я лежал в кровати, может быть, я вообще не спал — такое тоже может быть, — но я не выдумываю, во всяком случае, выдумываю далеко не все, это все было давным-давно, когда я был совсем маленьким.

Я поднял голову.

Тетушка Звана хотела что-то сказать, но одумалась и промолчала, у нее начали подрагивать губы, и я подумал: ну пожалуйста, не надо смеяться, пожалуйста, не надо!

— Потом поставили пластинку «Sonny Boy», — сказал я.

Она по-прежнему смотрела мне в лицо.

— Вы мне не верите? — спросил я.

Она покачала головой.

— Почему вы не верите? Я никогда не вру.

— Послушай, — сказала она смущенно, — я покачала головой в том смысле, что верю. Конечно, я тебе верю.

Тетя Йос вытащила откуда-то из платья невообразимой красоты носовой платок, прижала его к носу, но сморканьем это нельзя было назвать.

— Ден Тексстрат, — тихо сказала она, — господибожемой.

Ведь Бет запретила мне разговаривать про Ден Тексстрат. Как же я забыл! Я разозлился сам на себя.

— Томас, — сказала тетушка Звана, — у меня прекрасная мысль: почему бы тебе, пока твоя тетя все равно ничего не может для тебя делать, не погостить у нас? Бет и Пим были бы очень рады — они часто устают друг от друга. Бет обожает Пима, но ведь Бет — это Бет: если она кого-то обожает, то так с этим человеком строга — она совсем не такая, как ее отец, хотя и очень на него похожа.

— Здесь пожить?.. Так вы на меня не сердитесь? Я больше никогда не буду говорить про Ден Тексстрат. Но тетя Фи мне, может быть, не разрешит к вам переехать.

— Ну, это я улажу. А ты сам-то хотел бы?

— А вы разве не считаете, что я слишком грязный?

— Да, считаю. Но Бет безжалостно засунет тебя в ванну.

— Только пусть попробует ко мне прикоснуться.

— Ладно, она только напустит для тебя ванну.

— А что потом?

— А потом ты в эту ванну залезешь.

— Вот это здорово!

Я дрожал от возбуждения. Неужели мне разрешат ночевать в этом красивом доме? Может быть, в одной комнате со Званом, может быть, даже в одной кровати?

— Где живет твоя тетя? — спросила тетя Йос.

Понедельник. Вернувшись из школы, я сидел в доме на Теллегенстрат у окна и смотрел на улицу. Там несколько мальчишек катались на ледяных дорожках, раскатанных на тротуаре. Они и не думали падать, так что мне было очень скучно. Вдоль стен домов мелкими шажками шла какая-то женщина. На ней была меховая шапка с хвостиком.

Осторожно, подумал я, если поскользнешься, то шлепнешься на попу.

Она остановилась и посмотрела вверх. Я дико испугался, увидев, что это тетя Звана. На зимнем воздухе ее лицо казалось еще бледнее, чем дома. Я помахал ей. Она не заметила.

— Кому ты машешь, Томми? — спросила тетя Фи.

Я повернулся к ней.

У тети Фи от предвкушения удовольствия сверкали глаза. Кто же это идет к ней с цветами или со сладостями? Ее голая ступня честно исполняла свои обязанности.

— Это она, о господи, — сказал я.

— Кто? — спросила тетя Фи.

— Тетя Звана. Зван — это мальчик из моего класса.

— Ты что-нибудь натворил, Томми?

— Нет, — сказал я, — это мой приятель.

Раздался звонок.

— Ах, малыш, — сказала тетя Фи, — я сейчас не могу принимать незнакомых.

Я помчался в коридор и дернул за трос, чтобы открыть входную дверь.

— Осторожно! — крикнул я вниз. — На некоторых ступеньках медные прутья плохо держатся…

В гостиной у моей тетушки тетя Звана казалась намного выше, чем у себя дома.

— Меня зовут Жозефина Зван, — представилась она тете Фи. — Как жаль, что вы повредили ногу. Но зато вы можете утешать себя тем, что у вас теперь есть время отдохнуть.

Тетя Фи не знала, что ответить.

— Ах, мефрау, — сказала она, — этот мальчик что-нибудь натворил? Что-нибудь сломал у вас в доме?

Тетя Звана села недалеко от печки на стул у стола, расстегнула пальто и положила ногу на ногу. Она была в красивых сапожках на меху, с изящными меховыми отворотами. Неспешно снимая перчатки, она улыбалась.

— Послушай, Томас, — сказала она, — оставь нас, пожалуйста, наедине, ладно?

— Ох, — сказала тетя Фи, — неужели он сделал что-то настолько ужасное? Он хороший мальчик, мефрау, хоть и совершенно невоспитанный, с ним всякое бывает, ведь его мать — о боже мой…

Она зажала себе рот рукой.

Я сидел, подсунув руки себе под попу и крепко сжав губы. Я боялся упустить даже слово из их разговора и решил, что буду молчать как рыба.

— Как так, — сказала тетя Звана, — ты все еще тут?

Я сидел в куртке на верхней ступеньке лестницы рядом со звуконепроницаемой дверью гостиной.

О чем эти двое разговаривали, мне не было слышно; я даже не слышал, разговаривают ли они вообще.

Я ничего не понимал. Может быть, они шепчутся — но нет, взрослые никогда не шепчутся, просто они обе говорят очень тихо. Что касается тетушки Звана, удивляться нечему, она всегда говорит тихо. Но почему я совсем не слышу, как тараторит тетя Фи?

Мне вспомнилась мама. Еще острее, чем всегда.

Оттого что я один-одинешенек сидел на ступеньке лестницы.

Днем я очень часто думаю о маме, я этого даже не замечаю, но когда идешь по улице, ты не один, в классе ты тоже не один, на самом деле человек почти никогда не остается один, даже лежа в кровати, потому что лежать одному в кровати — это так полагается, а вот когда ты сидишь один-одинешенек на верхней ступеньке, ты оказываешься так жутко одинок, что невольно вспоминаешь других очень остро, и от этого становится плохо.