Лесные дни - Николай Григорьевич Никонов
Дома поместил больную пленницу в просторную клетку и повесил у окна. Зорянка — птица летняя, питается насекомыми, значит, и корм ей иной нужен, не то что щеглам и чижам. Насыпав в чашечку муравьиных яиц и мелких ягод бузины, размочив в молоке хлеб, я все это поставил в клетку. Затем отыскал тонкое мочало и, несмотря на протесты лупоглазой птахи, связал разбитое крыло.
Первое время птичка дичилась, бросалась на прутья садка или пугливо забивалась в угол. Но корм все-таки брала. «Ничего, привыкнет», — утешался я. Через несколько дней зорянка стала спокойнее. Когда открывали ее клетку, она отходила в сторонку и оттуда поглядывала своими черными блестящими глазами.
Вскоре моя питомица окрепла, повеселела. Больное крыло срослось, и она легко порхала на жердочки.
Когда в клетке меняли воду, она тотчас прыгала вниз, осторожно заходила в глубокое блюдце, и начиналось купание.
Птица плескалась долго и беззаботно. Радужный веер брызг разлетался во все стороны. Наконец мокрая зорянка кое-как взбиралась на палочку, отряхивалась и затихала, время от времени издавая приятный и звонкий свист, какого не доводилось мне слышать у зорянок раньше.
— Что же ты не линяешь, Черноглазка? — спрашивал я птицу.
Мне и это казалось странным. У молодых зорянок к осени на груди вырастают яркие красно-ржавые перышки, а эта как была серой, так и осталась. Тогда я плохо разбирался в птицах.
Птичка склоняла голову набок, весело глядела на меня и начинала смешно приседать и кланяться, дергая хвостом. Конечно, это зорянка, у всех у них такая привычка кланяться и дергать хвостом.
Так и прожила она всю зиму до весны. Наступил март и развесил по крышам льдистые корешки-сосульки. Воробьи, встрепанные и злые, дрались по заборам. Тонко звенел весенний голосок синички-кузнечика. Черноглазка тоже чувствовала приход весны: стала строже, пугливее, а по ночам беспокойно прыгала в клетке. Я не удивлялся: так ведут себя все перелетные птицы весной и осенью. Они летят на родину, и ничто не может их остановить: ни клетка, ни темнота.
Я всегда удивлялся, когда же птички спят, а зорянки в особенности. Это пичуги сумеречные. Днем они поют только в пасмурные дни, а обычно — перед рассветом да на закате. Днем птички кормятся: ищут личинок в лесной подстилке, ворошат опавшие листья. И остается им спать всего-навсего часок пополудни. Забьется птичка в глушь, дремлет одним глазком, а другим-то поглядывает. Заснешь крепко и попадешь в когти к ястребу, в зубы кунице.
В мае от Черноглазки совсем не стало покоя. Она посвистывала всю ночь напролет и хрипло, вкрадчиво каркала. Я решил отнести птичку в лес. Я уже понял, что это, видимо, не зорянка. Но кто живет у меня, так и не мог определить.
Однажды я проснулся очень рано. Еще не взошло солнце, и в комнате было темно. Лишь окна, обращенные на восток, освещались теплым светом зари. Такие же розовые пятна лежали на противоположной стене. Тихо. Что же меня разбудило? Я сел на кровати, прислушался и вздрогнул: в тишине комнаты мощно свистнул, защелкал, залился долгим раскатом соловей.
Откуда? Я озирался по сторонам и, только взглянув на клетку, наконец понял…
«Чип-чип-чип-тют-ю-тю-тю-тю-цви…» — заливалась моя Черноглазка.
Это же соловей! Самый настоящий! И, словно подтверждая мою догадку, птица пела все громче и громче. Казалось, изо всех своих маленьких силенок она благодарила за спасенную жизнь.
НОЧЬЮ
я охотился за утками на мелком степном озере. Почти сплошь заросло оно высокими гривами камыша, и только на середине блестела узкая полоса чистой воды.
Вечером не захотелось мне выбираться на берег — толкать сквозь камыши неуклюжую лодку. Я поставил на воду деревянные чучела уток, подтянул свой челн ближе к тростнику и, опустив по бортам камни, вроде якорей, остался ночевать.
Медленно гасла заря, синело небо. В черной спокойной воде отражались первые звезды. Казалось, что зажглись они глубоко на дне и мерцают тихими огоньками сквозь толщу воды.
Было слышно, как плещется рыба, жуки-плавунцы взлетают с водяных листьев и снова с гудением щелкают о воду. Посвистывает в темноте куличок-улит. В камышах мирно крякают утки. Я слушал ночные голоса и дремал, сидя на корме.
Перед рассветом тревожный утиный крик заставил меня очнуться. Где-то близко захлопали крылья и смолкли.
Отчего беспокоились утки? Кто мог их потревожить? Я всматривался в темноту, прислушивался, но так и не мог ничего понять.
Кругом, как и прежде, сонно шелестел тростник, мелкая рябь постукивала в борт лодки. Сырой ветерок заставлял меня поеживаться. Закутавшись в брезентовый плащ, я ждал, когда наступит рассвет.
Легкая тень мелькнула перед моими глазами, мягкие крылья едва не задели меня по лицу. Темная птица появилась неожиданно и кинулась к чучелам. Я услышал, как острые когти скребнули по дереву. Сова!
Схватив деревянную утку, хищница удивилась, разжала лапы, столбиком поднялась в высоту и закружилась на одном месте.
Вот кто губит птиц по ночам!
Я вскинул ружье и, целясь наугад, спустил курок. Ярко блеснул огонь, гром выстрела прокатился над озером. Сова метнулась в сторону и пропала во мраке.
Поднятые выстрелом, в камыше завозились птицы, плеснула под берегом крупная щука, но скоро все утихло, забывшись крепким предутренним сном.
ПТИЦА С РОГАМИ
Был у меня в детстве такой случай. Прибегает однажды мой друг Женька Чубиков и кричит:
— Алешка, Алешка! Рогатые птицы прилетели! В нашем огороде бегают!
— Что обманываешь? — говорю. — Какие еще рогатые?
Надо сказать, что Женька часто любил приврать. То он бабочку — новый вид — поймал, а попросишь показать, говорит: «Вылетела», то гнездо орла белохвостого нашел, то змею трехметровую видел, то еще что-нибудь…
А когда я спросил его, кто такие тритоны, Женька поморгал глазами и ответил:
— Это, Алешка, жуки большие — по три тонны весят!
Я тогда поверил и все искал этих жуков. Не нашел, конечно.
Но сейчас Женька и слышать ничего не хотел. Схватил меня за рукав и потащил к забору. Глядим мы в щели и видим: бегают по грядам серенькие птицы, побольше воробья, клюют что-то. Головы у некоторых желтые по бокам, но рогов никаких не видать.
— Где же рога?
— Надо ближе, — шепчет он.
Полезли мы на забор, а птицы испугались и улетели. Женька чуть не плачет:
— Есть у них рога! Сам видел!
Я махнул рукой и ушел. Пусть не обманывает.
Через неделю собрались мы с
