Школа ненависти - Алексей Константинович Крутецкий
Опустив руки, мама отпрянула от двери. Это был наш бывший жилец Иван Петрович.
Убедившись, что никто из жильцов пришедшего не видит, мама быстро провела его в комнату, закрыла дверь и задернула занавеску на окне.
— Можно до завтра, до утра? — прошептал Иван Петрович, стоя у двери.
— А куда же денешься!.. — сказала мама. — Если кто спросит, скажу, приходил двоюродный брат Федор. Он и вправду приходил недавно, тоже плотничает. — И добавила радушно: — Да вы раздевайтесь! Садитесь, Иван Петрович.
Мешок, топор и веревку Иван Петрович спрятал за сундук, а кафтан и шляпу свернул и положил в углу на пол.
Мама пошла на кухню согревать самовар, а чтобы кто-нибудь из жильцов случайно не заглянул к нам в комнату, она закрыла нас на ключ.
Я заметил, как Иван Петрович вдруг стал очень сильно тревожиться, не узнал бы о его приходе к нам кто-нибудь посторонний. Он в синей рубашке, в жилетке сидел на сундуке и беспрестанно смотрел то на окно, то на дверь.
— Не бойтесь! — шепчу я. — К нам никто не приходит, и ночь скоро.
— Ну, как вы живете здесь? — спросил меня Иван Петрович, с опаской поглядывая то на окно, то на дверь.
— В ученье жил, у купца Золотова, да убежал. Бьют незнамо за что… К часовщику пришел, а там и еще хуже… — рассказывал я. — Колька страдает у Елки-Палки… Руки тонкие, как лучинки. Еремушке в полиции всю кожу со спины содрали, страшно глядеть…
А мама тем временем принесла из лавки колбасы, хлеба. Мы попили чаю и тотчас же стали готовиться ко сну. Ивана Петровича мы уложили на моем сундуке, я лег на кровать. Мама пошла на кухню, устроилась у теплой плиты и, склонившись над керосиновой лампой, принялась чинить груду старого выстиранного белья.
Утром Иван Петрович не стал пить чай, и мама положила ему в карманы кафтана сваренных горячих яичек и хлеба, намазанного маслом.
Иван Петрович оделся, подпоясался веревкой, заправил за нее топор, набросил на плечо мешок, достал из кармана деньги и протянул маме бумажку.
— Что вы, что вы, — запротестовала мама. — Нам и так до смерти с вами не рассчитаться! Вы нам долг прислали с большой прибавкой, все вещи свои подарили, от Ляпкова из ямы выбраться помогли…
— Ну, прости, пожалуйста, прости! — сказал Иван Петрович. — Все-таки в расход вас ввел: колбасу, яички для меня купили, — и крепко пожал маме руку. Потом обеими руками обхватил мою голову и поцеловал меня в лоб.
За окнами в холодной темноте раннего утра уже гудели заводы.
Мы проводили Ивана Петровича до двери, и мама, крестясь, зашептала вслед:
— Спаси их, сохрани их, господи, и помилуй!
Я тоже желал Ивану Петровичу счастливого пути, — был уверен, что в мешочке у него листовки против полиции, царя.
* * *
Жить стало совсем плохо, даже у мамы опускались руки.
— Что делать? Чем кормиться? — вздыхала она. И действительно, продукты дорожали с каждым днем.
— Уж вы, пожалуйста, сами кормитесь: ни масла, ни сахару на всей заставе нет. Продукты на фронт отправляются, — говорила мама жильцам, но они просили ее приготовить хотя бы картофельных котлет.
Женщины на улицах осмелели, стали собираться небольшими группами у магазинов и, размахивая пустыми провизионными сумками, угрожать торговцам.
На улицах появились инвалиды в измятых шинелях, безрукие и безногие, стучащие костылями. На шапках у них были кресты с надписью «За веру, царя и отечество», на груди — медали и георгиевские крестики.
Тревожно стало и у нас в квартире. Тряпичник Уткин с мешком за плечами целыми днями ходил по дворам, слышал много новостей и вечерами на кухне пересказывал их нам.
— На фронте солдаты воевать не хотят и офицеров не слушают, а здесь богачи все лучшие продукты в магазинах скупают, запасы для себя делают. Что-то будет!
— А что? — допытывался я: мне очень хотелось знать, что ожидает нас, но Уткин пыхтел трубкой и ухмылялся.
— Поживем — увидим!
— И рабочие на заводах осмелели, — тихонько вступала в разговор Максимовна.
— Да! — подтверждал Уткин. — Большевики появились. У них в газете «Правда» так и написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— А кто они, пролетарии? — спрашивал я.
— Известно кто! Наш брат, а не капиталисты, — говорил Уткин и загадочно подмигивал мне из клубов дыма.
— Вот землекопы-то, что у нас жили, — наверное, они и есть большевики, — тихонько сказала мама. — А может, и просто хорошие люди… Или Иван Петрович — документы-то у него не свои были, от полиции прятался, — добавила она еще тише и, повернувшись лицом в сторону иконы, истово перекрестилась: — Дай бог им здоровья и благополучия!
— А говоришь: не знаю, кто большевики, — прошептал я. Мне было ясно, что нам с мамой надо к большевикам. Но как к ним присоединиться? И откуда узнаешь про человека, большевик он или нет…
Я пошел на улицу посмотреть, что делается там. На перекрестке Заставской и Волковской улиц, против участка, ни городовых, ни околоточных не было. «Неужели спрятались?» — подумал я и пошел на Забалканский проспект.
У ворот завода Речкина шумела толпа. От Путиловского моста с Московского шоссе шли рабочие, и на панелях становилось людно, как в праздник.
— У Сименса забастовка! — услышал я.
Вдруг заголосил гудок «Скорохода», помолчал немного и опять закричал. Нигде не было видно ни одного полицейского…
В то утро мама, как обычно, пекла картофельные лепешки. Так как ватная фабрика и тряпичный склад по случаю волнения рабочих были закрыты, Уткин в чистой рубашке сидел в коридоре и рассуждал, попыхивая трубкой:
— Городовым и околоточным нынче невесело. Убежали бы, да некуда. Начальники ихние убегут, спрячутся — у них денег много. А этих народ задавит…
Я впервые внимательно разглядывал Уткина, его чистые руки и свежую рубашку. Он говорил, а мне представлялось, что говорит кто-то другой, а он, Уткин, только пыхтит трубкой и пальцем уминает в ней пепел.
— В девятьсот пятом году так же было. Помню, рабочие городового убили, а меня по этому делу на допрос вызвали. Ничего от меня не узнали и отпустили, а с фабрики все-таки выгнали, — подозрительный стал. Я туда, я сюда. Ходил-ходил, никуда не берут. Взял я мешок, пошел по дворам, да вот и хожу с тех пор…
Вдруг неожиданно распахнулась дверь, и в кухне появилась встревоженная и радостная соседка.
— Царь убежал и престол бросил! — сообщила и заторопилась в другие квартиры.
Мама растерялась и почему-то стала вытирать тряпкой стол, Уткин встал, торопливо сунув трубку в карман. А жилец, работавший у Озолинга,
