Эсфирь Цюрупа - Улица Зелёная
Петух Вельзевул моргнул глазом и удивлённо спросил: «Ко-ко?»
Матвей боялся пошевелиться, чтоб не нарушить хрупкий мир, установившийся между злым петухом и маленькой девочкой.
«Ко-ко?» — опять спросил петух.
Вид у него был озадаченный. Капа села перед ним на корточки, протянула ему ладошки под самый его острый клюв.
— Клювай, клювай, не бойся, — нежно сказала она.
И Вельзевул, не обратив никакого внимания на то, что она неправильно произнесла такие важные слова, склонил голову набок и — раз! — склюнул у неё с ладони кусок и стал его судорожно заглатывать.
А пока он заглатывал, Капа качалась и чуть было не села на дорожку, потому что он клюнул так сильно, что она едва удержалась на корточках. Но она всё-таки удержалась и рук не опустила, и теперь он склёвывал с её ладоней последние крошки, а Капа заливисто смеялась, потому что ей было щекотно. Потом она встала, обтёрла руки о платье и пошла, а Вельзевул как привязанный вышагивал рядом с ней на своих красных ногах со шпорами и поглядывал по сторонам гордо. На ходу он склюнул у Капы с белого носочка муху, присевшую отдохнуть, и Матвей понял, что у Капы теперь есть верный телохранитель.
— Капа! Доченька! Да разве ж можно убегать из группы?
Это прибежала Алёна Ивановна. Она схватила Капу на руки и понесла, а Вельзевул, встревоженный, бежал за ними до калитки и кричал своё «ко-ко-ко-ко», как курица, у которой отняли любимого цыплёнка. Но ни разу не клюнул Алёну Ивановну. И Матвею подумалось, что никто, никто не мог укротить Вельзевула, а Капа его укротила и перевоспитала…
— Ну-с, где будем копать? — Голос прадеда прервал его мысли.
Прадед нёс лопату. Полы его летнего пиджака развевались. Прадед был полон решимости копать.
— Где вчера колышки поставили, — сказал Матвей.
Вышли на полянку. Трава между колышков была потоптана, измята, на травинках лежали крупицы земли.
— Вельзевул тут, что ли, рылся?
— Или Гамбринус, — неуверенно подсказал Матвей.
— Нет уж, где Гамбринус роет, там ямы остаются…
— Значит, Вельзевул… — робко согласился Матвей.
«Копай, копай скорей, что ж ты не копаешь?» — думал он.
А прадед посмотрел на землю, посмотрел на небо, посмотрел на солнышко.
— А мы под вечер не точно рассчитали, — сказал он. — Тень от яблони сюда достаёт. Может, поищем другое место?
— Нет!!! — в страшном нетерпении закричал Матвей.
Прадед едва не выронил лопату.
— Ты что кричишь?
Матвей смутился:
— Просто я хочу здесь.
— Так я ж предлагаю, где лучше, может, за яблонь… — начал было прадед, но Матвей запрыгал и заорал:
— Нет, здесь! Здесь!
На лице его прадед прочёл необъяснимую тревогу, прямо-таки паническую тревогу.
— Ладно, здесь так здесь, — согласился прадед, в недоумении косясь на правнука, и всадил лопату в землю, прорезав дёрн.
Он поставил на лопату ногу, надавил, вывернул, и пласт отвалился и лёг вверх корешками. Обнажилась коричневая жирная земля, и красный жучок-солдатик поспешно побежал по ней, удирая. Прадед опять воткнул лопату, опять вывернул наружу землю и корни.
Когда же он вывернул третью лопату земли и наклонился, чтобы выбрать из неё и отбросить куски разрезанного зелёного дёрна, под руку ему попалась какая-то трубочка, стянутая чёрной аптечной резинкой.
— Гляди-ка! — заинтересовался он. — Что это?
Приставил лопату к яблоне, поднял трубочку и в удивлении произнёс:
— Берёста!
Он осторожно смахнул с неё землю, обтёр чистым носовым платком, аккуратно снял резиновый ободок и умелыми пальцами раскрыл берёзовый свиток.
— Берестяная грамота, — произнёс он каким-то странным, сдавленным голосом. — Письмо…
— Из глубины веков? — подсказал Матвей, но от волнения у него запершило в горле, и он как-то странно пискнул.
— Гм… — ответил прадед, с трудом разбирая нацарапанные каракули. По лицу его разбежалось множество морщинок и в глазах запрыгали озорные чертенята. Но он нахмурил седые брови, сосредоточенно изучая ценную находку, и сказал серьёзным голосом: — Впервые за всю мою трудовую жизнь я нашёл такую удивительную берестяную грамоту, да, да, впервые…
— Она важная? — немножко заикаясь, спросил Матвей.
— Исключительно важная, — ответил прадед. — Она заставляет сделать важнейшие и неотложные выводы.
Он поглядел на правнука. Физиономия Матвея сияла. Но едва он заметил, что прадед на него смотрит, он тоже насупил свои белёсые брови.
— Гм-гм… — произнёс прадед. — Ты погляди, тут нарисована лошадь, очень похожая на жирафа, точно такая же, как на древней новгородской грамоте, посланной от Онфима к Даниле… У меня руки в земле, достань-ка, правнучек, очки из кармана, надень мне на нос. Попробую прочитать, что тут накорябано.
— А тогда все корябали палочкой, писалом, — обидевшись, сказал Матвей. И надел прадеду на нос очки.
— Ясно, ясно, — ответил прадед. — И это послание писалом писано. Читаю, слушай: «Поклон Кузьме…» Ого! Кузьма, тёзка мой, значит… Дальше непонятные буквы — ФЫ-ФЫ-ЧУ, не знаю, что за ФЫФЫЧУ…
— Может, Феофанычу? — робко подсказал Матвей.
Прадед сдвинул очки на лоб и в изумлении радостно поглядел на правнука.
— Да неужели? Так ведь кругом тёзка получается — тоже Феофанович! Ну, силён ты, правнучек, мне бы нипочём не догадаться, что за ФЫФЫЧУ… От кого же поклон? — Он прочёл по слогам: — «От Он-фи-ма и Данилы». От них?! От новгородских мальчишек?! Ох и здорово! — Он покряхтывал от удовольствия. — А что дальше они пишут?.. — Седые брови прадеда высоко полезли на лоб. — Что?.. Да не может быть!.. — Прадед как-то чудно крякнул.
— Да что там? Что там написано? — торопил его Матвей.
Прадед почему-то совсем не мог читать, запинался, рот у него разъезжался в стороны и кривился, пальцы вздрагивали, и даже пиджак на сутулых плечах трясся мелкой дрожью. Матвей испугался: уж не озноб ли напал на прадеда? Уж не заболел ли? Но прадед, видно, сделал над собой усилие и, откашлявшись, прочитал всё подряд:
— «КУЗМА ПУСТИ ПРАВНУКА В ДЕДСАД», — Прадед взглянул на Матвея озорными глазами. — Покажем прабабке, а? — и огромными прыжками побежал к дому.
Матвей — за ним. Но тут его тихо окликнули. Панков висел на калитке и, тараща глаза, шептал:
— Выкопал?
— Выкопал.
— Ну и что?
— Сам не знаю что, — ответил Матвей и побежал на террасу.
Они сидели на диване обнявшись — маленькая прабабушка и высоченный прадед. Они вместе качались из стороны в сторону и всхлипывали. По их морщинистым лицам текли слёзы. В руках прадеда была берёста.
— Мо-отенька… — простонала прабабушка, увидев правнука. — Ой, Мотя…
Матвей стоял и молча смотрел на них. Да, они плакали. Но Матвей сразу понял: они плачут от смеха! Прадед весь трясся от хохота, корчился, это смех выжимал слёзы из глаз. Он вытащил платок и вытер мокрое лицо. Прабабушка поглядела на него и стала хохотать ещё пуще. Тут и Матвей не выдержал, захохотал: платок-то весь был выпачкан землёй, и щёки прадеда покрылись чёрными разводами.
Они так громко хохотали, что любопытный Вельзевул взлетел с земли на подоконник и встревоженно спросил: «Ко-ко-ко?» — «Чего, мол, вы тут клохчете?»
Прабабушка тотчас вскочила:
— Петушок, сейчас я тебе корму насыплю… — и побежала в кухню.
А хитрый Вельзевул слетел с окна и помчался вокруг дачи к кухонному крыльцу её встречать. Но не встретил. Потому что прабабушка вернулась. Она взяла Матвея за подбородок, поглядела ему в глаза и сказала странные слова:
— Чему быть, того не миновать…
И ушла.
Прадед притянул к себе Матвея и сказал, отдышавшись от смеха:
— Дружочек ты мой! Во-первых, помоги разгадать секрет: что такое ДЕДСАД? Это сад для дедов?
— Почему для дедов? — обиделся Матвей за новгородских ребят. — Обыкновенный сад для детей.
Прадед покрутил ему хохолок на затылке, усмехнулся:
— Так «детсад» пишется через букву «т», так же, как слово «дети», а здесь с буквой «д» написано, как пишутся «деды». Может быть, они не слишком большие грамотеи, эти Онфим и Данила, а?
Матвей согласно мотнул головой:
— Может быть. А тогда всё правильно, да?
— Всё, — ответил прадед. — Только вот какая неразбериха: понимаешь, в те далёкие времена детских садов вообще не было. И не было таких резиновых колечек — не изобрели ещё люди резину. И потом такое немаловажное дело: древние берестяные письма, которые мы находим в раскопках, отвердевшие, их трудно раскрыть. Чтоб не повредить их, чтоб не рассыпались они от старости под пальцами, не превратились в труху, в пыль, мы их кладём в горячую воду, тщательно вымачиваем и только после этого с великой осторожностью раскрываем. Это очень трудная, тонкая работа… А эта берёста совсем свежая, — сказал прадед, — дня два назад содрана с дерева. Бедная берёзка, кто-то её не пощадил…
