Лидия Чарская - Приютки
— Ангелы! Ангелы! — шепнула Софья Петровна — И подумать только, что многие из них принуждены будут принять места домашней прислуги, жить в грязи, исполнять черную работу. О! — совсем тихо заключила она.
— Ваше превосходительство, — польщенный похвалою попечительницы, высунулся вперед Фимочка, — новую Херувимскую не желаете ли прослушать?
— О, пойте! Пойте! — восторженно произнесла баронесса. — Я как на небесах!
Фимочка задал тон, ударив камертоном о левую руку, и хор запел Херувимскую… За Херувимской проследовал еще целый ряд других песен, духовных и светских, и все закончилось «славой», посвященной желанной, дорогой гостье.
Баронесса улыбалась, счастливая, удовлетворенная… У Нан по-прежнему были сдвинуты брови. Начальница щурилась добрыми близорукими глазами и в такт пению все время отбивала ногой.
Пылающие румянцем волнения за своих питомниц воспитательницы сияли и улыбались, улыбались и сияли без конца.
После пения Павла Артемьевна выступила вперед:
— Софья Петровна, не откажите взглянуть на работы воспитанниц.
Розовые щеки удивительно моложавой попечительницы порозовели еще больше. Она до безумия любила всю эту смесь тончайшего батиста и прошивок, рисунки гладью, тонкие строчки на нежном, как паутинка, белье. Быстро приложив к глазам черепаховую лорнетку, она устремилась к рабочим столам, увлекая за собою Нан.
Вот перед нею работы малышей-стрижек. Косыночки, фартуки, юбочки, сшитые еще неискусными детскими ручонками, все это малозанятные для блестящей светской барыни вещицы… Дальше! Дальше…
Но что это? Глаза баронессы широко раскрылись от удовольствия… Пред нею чудесная атласная подушка с вышитой на ней по зеленому фону, изображающему воду, белой водяной лилией. Подбор красок и теней шелка изумителен. Лилия как живая.
— Какая прелесть! Неужели это сделали мои крошки! — и Софья Петровна окинула недоверчивым взглядом теснившихся к ней стрижек.
— Но кто же? Кто же? — допытывалась она.
Пунцовая от счастья, выступила вперед костлявая Васса.
— Лилию я вышивала, Софья Петровна, а воду Дорушка.
— Рыбки мои! — Одним широким движением баронесса обвила головки Вассы и выглянувшей следом за ней Дорушки и обеих прижала к груди…
— Пташеньки! Пичуженьки! Рыбки мои золотые! — приговаривала она, лаская девочек. — Такие крошки и так могли, так сумели исполнить работу, дивно, бесподобно, прелестно!
И она гладила без конца две черненькие головки, прильнувшие к ее душистому платью, и целовала то один, то другой эти гладенькие живые шары.
Дорушка довольно спокойно принимала эти ласки, в то время как Васса вся таяла от чувства удовлетворенного тщеславия. "Моя работа лучше всех! Я моложе всех других хороших работниц!" — пело и ликовало в глубине души Вассы, и она готова была вместе с душистыми ручками баронессы расцеловать и свою прелестную лилию.
И вдруг…
Что это?
Перед баронессой стоит смуглая Паланя и двумя пальцами, как самую хрупкую вещь, держит свою драгоценную вышивку, вынутую из пялец.
Лорнет снова у глаз Софьи Петровны. Она с удвоенным вниманием впивается в работу. Как тонкий знаток, баронесса Может понять и оценить всю искусную сложность и умопомрачительную трудность такой работы.
— Паланя! Душка моя! Да неужели это ты сама? — допытывается у девочки Софья Петровна.
— Сама! — с тихой гордостью проронила цыганка.
— Но ведь этому цены нет! Ведь это такая роскошь! Ведь это лучшее, что я видела до сих пор в этой комнате. Паланя, птичка моя, ты волшебница! Ничего подобного не ожидала! — восторгалась Софья Петровна и, совершенно забыв про Дору и Вассу, обняла и расцеловала несколько раз подряд смуглую Паланю. Потом она вынула из кожаной изящной сумочки миниатюрное портмоне, достала из него новенький золотой пятирублевик и вложила его в смуглую ладонь Палани. — Вот тебе за твою работу, умница. В четырнадцать лет с небольшим быть такой мастерицей — да это чудо, настоящее чудо, милка моя! Господь с тобою, — совсем растроганным голосом проговорила она.
— Ну, а теперь дети мои, в столовую, ваша Софья Петровна хочет знать, чем вас кормят, — веселым тоном обращаясь уже ко всем приюткам, крикнула баронесса.
— Ну, детки, кто скорее добежит туда? А? — добавила она шаловливо и, подобрав юбки, шурша шелками и перебирая изящными ножками в лакированных туфлях и ажурных чулках, Софья Петровна с легкостью молоденькой девушки кинулась из рабочей.
Огромная толпа больших и маленьких девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.
Одна только небольшая фигурка, незаметно шмыгнув за столы, осталась в рабочей.
Бледная, как смерть, Васса Сидорова смотрела вслед уходившим.
Крепко стиснув зубы, нахмурив брови и блестя загоревшимися глазами, девочка с ненавистью перевела глаза на небрежно брошенную вышивку Палани, и самый образ Палани, насмешливый и торжествующий, как живой встал в ее воображении. С того самого вечера, когда лукавая шалунья-"цыганка" так ловко провела Вассу и высмеяла ее перед всем отделением, уязвленная в своем самолюбии, Васса не имела покоя… Она возненавидела «цыганку» за проделанную с нею, Вассой, там в среднеотделенском дортуаре шутку. Но до сих пор эту ненависть десятилетняя девочка умела затаить в себе. Сегодня же новый прилив злобы против ненавистной Пашки сжег дотла завистливую и ожесточенную душу Вассы.
И золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице, и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей, и всеобщий восторг, вызванный действительно искусной работой "цыганки", — все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью и враждой. А тут еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор…
Какой-то глухой внутренний голос нашептывал в оба уха девочке:
— Если бы не она, не эта Паланька большеглазая, ты бы, несмотря на малые годы, стала бы первой в рукодельной!
И умолкая на мгновенье, голос зашептал снова:
— Сейчас это еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину «полоску», и твоя подушка будет на первом месте.
Васса вздрогнула с головы до ног от одной этой мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась ярким, багровым румянцем. Сердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке… Глаза вспыхнули, ярче, острее…
Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую… И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся печи в дальний угол комнаты. Открыть дверцу и бросить в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.
Когда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение. Черные глаза девочки заискрились злым огоньком.
— Вот и ладно… Вот и у праздника! Ну-ка, гадалка Паланя! Небось не нагадала для своей работы судьбы! — и быстро захлопнув печную заслонку, Васса бесшумно на цыпочках выскочила в коридор.
Глава семнадцатая
В столовую Васса попала как раз вовремя, когда воспитанницы садились за стол. Тетя Леля встретила ее у двери.
— Где ты была, Васюта? — обратилась она к девочке, глядя на нее своими добрыми лучистыми глазами. На мгновенье дух захватило в груди Вассы.
— Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! — храбро солгала она и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела. Горбатенькая надзирательница внимательно и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова. Васса поспешила к своему месту. Она издали еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них — младших.
Васса подоспела в то время, когда дежурная воспитанница разносила жидкий перловый суп с кусочками плавающего в нем мяса.
— Неужели вы будете есть эту бурду, мои пташечки? — прозвучал в эту минуту по всей столовой звонкий голосок баронессы.
— Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта! — отвечала спокойным и кротким голосом Екатерина Ивановна, и ее близорукие глаза сощурились еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.
— Но это ужасно! — волнуясь, подхватила Софья Петровна.
— Ничего-с, помилуйте, ваше превосходительство, — произнес невесть откуда вынырнувший Павел Семенович Жилинский, и его шарообразная фигурка скорчилась в три погибели в самом подобострастном поклоне, — помилуйте, не барышень же мы растим здесь, а будущую прислугу и бедных ремесленниц… — продолжал он, нервно потирая руки.
