Вера Новицкая - Веселые будни
«Ну», - говорит за завтраком: «Проси, Мурка, маму, чтобы тебе позволила сегодня совершить твой первый комический выход. Погода разлюли малина, лед гладкий, хороший. Вот и приятель мой один сегодня там будет, вдвоем за тебя и примемся, живо дело на лад пойдет».
- «А он приличный мальчик, приятель-то твой?» - спрашивает мамочка, - «ничего так»?
- Ничего, тетя, кадет, как кадет: ноги до полу, голова кверху, славный малый, тямтя-лямтя немного, но на коньках здорово зажаривает.
- «Володя!» - с ужасом воскликнула мамочка. «Что за выражения y тебя! С непривычки так просто огорошить может.»
- Что, тетя, я! Я ничего - одна скромность, a вот ты бы наших «стариков» послушала, так они не то что «огорошить» - «окапустить» своим наречием могут.
Господи, какой он смешной! Ведь это же выдумать надо: о-ка-пу-стить… Я как сумасшедшая хохотала, а, вы думаете, мамочка тоже смеялась? - Нини, даже не улыбнулась; я вам говорю, что она таких острот совсем не ценит, даже не понимает. Оно, положим, действительно, не так, чтобы уж очень шикарно окапустить, - но смешно. Жаль, все что смешно - mauvais genre (дурной тон (фр.)) и нельзя ни при ком повторить.
Опять не о том.
Ну, вот и отправили нас целой компанией - меня с Володей, Сашей и Любой - под конвоем Глаши. Ральфик, само собой разумеется, тоже за нами поплелся. Пришли. Люба и Саша коньки свои прикрепили и поехали, Люба очень хорошо, a Саша уморительно: сгорбился, ноги расставил, руками точно обнимать кого-то собирается, a пальцы все десять растопырил. Это я тоже только сперва смеялась, пока мне коньки подвязывали, a как дошло дело на ноги встать, как я Саше позавидовала! Он хоть и смешно, да стоит, едет дажё, a я - ни с места сперва, стать не могу. Наконец умудрилась. Вот тут-то Володин приятель и пригодился - он за одну руку, Володя за другую, накрест, так и взяли меня.
«Ну, тяжелая артиллерия, - двигай!»
A я хуже артиллерии - опять ни с места. Мне бы скользнуть, a я все ноги подымаю, как когда ходишь, и знаю, что не надо, a ноги будто сами ото льда отделяются. Долго помучились, наконец сдвинули; понемногу дело на лад пошло, но все-таки очень-очень неважно.
Устала я от первого опыта ужасно, и главное не ноги, они совсем, совсем бодрые были, a руки, точно я на руках верст сто прошла, так от плеча до локтя болели. Странно - отчего бы?
Бедный Ральфик мой тоже настрадался: во-первых, ему очень не понравилось, почему это какой-то Коля Ливинский меня за руку тащит; конечно, он не подумал именно так: Коля, мол, Ливинский, но он совсем не одобрил, что вдруг «чужой» меня «обижает». Он и тявкал и пищал, но скоро ему верно не до меня стало: лед-то ведь холодный, a мой бедный черномордик босенький, вот и стали y него лапочки мерзнуть; он то одну, то другую подымает - все холодно, a отойти от меня не хочется; наконец, делать нечего, невмоготу, бедненькому, стало; потряхивая то одной, то другой лапой, дрипеньки-дрипеньки побежал он к Глаше и прыгнул рядом с ней на скамейку. Шубка-то y него теплая, да с ногами беда.
Так на первый раз обошлось благополучно, я ни разу не шлепнулась, на второй тоже, да и мудрено было, - Коля с Володей меня так крепко держали, что и шелохнуться в сторону не давали; a на третий раз не в меру я расхрабрилась, захотела сама - одна покататься.
«Смотри, Мурка, зайца поймаешь», - говорит Володя.
- Ничего, не поймаю, хочу попробовать.
И попробовала… Зайца-то, верно, что не поймала, a синяка целых три нахватала. Ехала-ехала, все, кажется, хорошо, вдруг правый конек носом врезался в лед и я - бух! - лежу во всю длину.
«Осторожно, так упасть можно», - с самой серьезной физиономией говорит Коля, который живо подлетел и подобрал меня.
Ему хорошо смеяться, с ним-то такого никогда не случится, он как волчок по льду вертится, станет на одну ногу, другую вытянет и живо-живо крутится - циркуль из себя изображает. Правду Володя говорит, здорово откалывает, то есть…ловко ездит.
Да ведь и я не по косолапости растянулась, a потому, что под конек мне маленькая, тоненькая щепочка попала, конек в ней носом и застрял, ну, я и кувырнулась. Не беда, хоть синяки и набила, зато теперь умею одна кататься, a синяки заживут, слава Богу, не первые, да на коленях и не видать,
Конечно не все же я Рождество только и делала, что на коньках бегала; была и y Любы на елке, где мне подарили малюсенькую прелестную фарфоровую корзиночку с фарфоровыми же цветами; была y тети Лидуши, была и в музее Александра III. («Русский музей императора Александра III».Сейчас « Государственный Русский музей») Какие там чудные картины - прелесть!
Мне особенно понравился Авраам, приносящий в жертву Исаака мальчик такой хорошенький, кудрявенький как барашек, и глазки ясные, точно незабудки. Потом еще очень красиво - «Русалки», как они играют в воде, в руках гирлянды и такой вокруг них красный свет… Что-то мне они ужасно знакомы… Будто я их взаправду видела… Но где?.. Глупая! Вот глупая! Во-первых, слышала в мамочкиной сказке «Ветка Мира», a во-вторых, видела во сне после того, как мамочка ее рассказывала. Такой чудный-чудный был сон!
Еще очень, очень хорошая картина «Генрих IV и Григорий VII»; как бедный король чуть не голенький всю ночь под дождем простоял и потом уже только его папа под благословение к себе пустил. Папа… вот смешное название. Отчего его папай зовут?.. Ну? А жену его как называют? Мама? Римская мама? Да вероятно, как же еще иначе? Надо спросить.
Чуть не забыла, вот еще чудная картина: - государь Николай I нарисован в настоящую величину на извозчике; очень хорошо, точно живой и он, и лошадь, и дрожки, то есть не дрожки, a извозчик - прелесть.
Но есть и так себе картины, a некоторые ужасные - вдруг «Купальщицы» - без ничего, точно они и правда мыться собираются. Фи! И для чего это рисовать? Всякий и сам знает, как купаться.
Что же мы еще делали? Да, ездили целой компанией на тройке прокатиться по островам. Хорошо, скоро-скоро так летели, даже дух захватывало. Весело! Потом приехали домой чай пить. Никогда еще я с таким удовольствием чай не пила, не беда, что и без сахару, целых три чашки проглотила.
Ох, спать надо, завтра ведь в половине восьмого подыматься.
Опять гимназия. - Резинка. - «Мальчик y Христа на Елке».
Люблю я свою гимназию, да еще как две недели праздников носу туда не показывала, особенно приятно было всех повидать. Страшно y нас там уютно, и компания наша «теплая», как ее называет Володя.
Люба почему-то в класс не явилась и Шурка Тишалова упросила Евгению Bacильевну позволить ей ко мне переселиться. Весело с Шуркой сидеть, вот сорвиголова, прелесть; дурачились мы с ней целый день.
Учительницы за праздники отдохнули, тоже веселенькие, «Краснокожка» чего-то так и сияет, a «Терракотка» опять в новое платье нарядилась с длинным-предлинным хвостом. Входит она сегодня на урок, a я за ней, бегала воду пить, ну и запоздала. Чуть-чуть было в её хвосте не запуталась. Ну, думаю, подожди: взяла её шлейф и за кончики приподняла; она себе идет и я за ней, важно так ступаю. Класс весь валяется от хохота, но эта не беда, a вот, что я не удержалась да сама фыркнула, это лишнее было. «Терракотка» остановилась и быстро голову повернула, так что я едва-едва её хвост выпустить успела, да по счастью вместе и свой носовой платок уронила, что в руке держала, - после питья ведь рот-то надо вытереть, ну, вот платок в руке и был.
«А вы что тут делаете?» - говорит.
A y меня уж вид святой, губы подобраны и я прямо на нее смотрю.
- Пить - говорю, - Елена Петровна, ходила, а теперь платок уронила, a они, глупые, смеются. Что же тут смешного, что платок грязный будет? - уже повернувшись к классу, говорю я.
«Терракотка» кажется, не верит, но не убить же меня за то, что платок уронила!
«Ну, и жулик же ты, Стригунчик» - шепчет Шурка: «и как это ты такую святость изображать умеешь»?
Да, кстати: хотя Шурка по старой памяти и называет меня «Стригунчиком», но это зря, потому что с некоторых пор мне волосы наверху завязывают бантиком, a остальные заплетают в косу. Теперь уж я на «Индейского царя» мало похожа, волосы мои сильно подросли и меньше торчат, но противный Володька опять новое выдумал, уверяет, что моя «косюля кверху растет».
На большой перемене мы с Шуркой все караулили, как бы нам вниз улепетнуть, страшно хотелось повидать Юлию Григорьевну и m-lle Linde; Шурка, та только Юлию Григорьевну любит, но я, как вам известно, к обеим не совсем равнодушна.
Караулим-караулим y лестницы, никак минутки не выберешь, то наверху какая-нибудь «синявка» торчит, то внизу. Перегнулись через перила, видим - по лестнице марширует какой-то учитель, высокий, чумазый, на голове реденькая черная шерсть наросла, a посередине большущая лысина, блестящая такая, как солнце сияет.
«Давай пустим!» - говорит Шурка, и, прежде чем я даже успела ответить, Тишалова согнула пополам большую стиральную резинку и та щелк! - прямо в «лысину учителю. Что дальше было, не знаю, потому что мы пулей отлетели к двери приготовительного класса и от смеха почти на корточки садились. Все-таки немножко страшно, - что, как жаловаться пошел?