Татьяна Поликарпова - Две березы на холме
Меня поразило, что про Лешку спросила она так, мимоходом, словно бы он не человек был вредный и злой, испортивший хорошую да еще и чужую вещь, а какой-то гвоздь, сучок, крючок или там град, снег, дождь — одним словом, что-то не живое, не одушевленное, что может нанести человеку урон как раз по неосмотрительности самого человека.
И правильно! Ведь и сама я только что думала про Лешку, как про беса. И не побежала за ним. Сначала-то побегала все-таки, чего уж там…
И правда, надо обходить его стороной, как злой гвоздь, чтоб не ободраться об него невзначай. А ремень починить — и все! Не жаловаться же учителям: «Он мне ремень порвал!» Это будет к тому же все равно что пожаловаться на крапиву, о которую ожегся. Крапива от этого не перестанет жечься. «Да! — возразила я себе же. — Зато крапива не побежит за тобой, чтоб хлестать по ногам… А дождик вот может. И ветер. И метель…»
Так и шла я домой с разорванным Энгелькиным ремешком и растрепанными мыслями.
Но больше, чем все, меня удивил Энгелька. Сначала, когда только увидел две половинки, спросил мирно: «Лопнул?» Но стоило мне сказать, что это Лешка дернул меня, как наш «тихий» Энгельс вскочил, будто ужаленный, весь покраснел и заорал, сжимая кулаки:
— Козел проклятый! Лешак недорезанный! Лезет и лезет, ко всем лезет, тарантул, морда! Да я его, только встреться он мне один на один, через коленку поломаю!
Энгелька кричал и грозил, а я и бабушка с удивлением на него смотрели. И мне было очень стыдно, будто это он меня честил-костерил. А бабушка даже спросила:
— Это почто Ангелюшко-то воюет? — так бабушка выговаривала непонятное ей «бусурманское» имя Энгельки; мне ужасно нравилось, здорово она его переделала — Англей! — Уж не из-за тебя ли, Дашенька-дочушка?
И тут Энгельс замолчал и бросился вон из избы. Наверное, стыдно стало.
Я кинулась за ним: может, еще Лешку побежал бить? Но ведь он ни за что не справится с ним: Энгелька — длинный, да слабый, неловкий, а Лешка хоть тоже тощий, да зато быстрый, как вьюн!
Но с крыльца я увидела, что Энгелька-Англей пробежал под поветь и остатками ремня стал хлестать столб, поддерживающий кровлю. И по-моему, он матерился.
Я опрометью бросилась назад — стыд-то какой! — и с порога крикнула бабушке, тревожно вытянувшей мне навстречу свою сухонькую шейку:
— Бабушка, это он не меня, а одного мальчишку!
— А гдей-то он? Мальчишка тот? — забеспокоилась бабушка и, шире, чем всегда, раскрыв глаза, заозиралась.
— Да нигде, не здесь — дома у себя!
— Ишь какой горячий Англей-то наш! Ты погляди: супостат его дома, а он тут ярится. Ох ты, ох ты, грех-то какой!
И бабушка прикрыла глаза, видно утомившись от своего волнения и столь длинного разговора. Покачивалась еле заметно ее голова, и вот зашевелились губы, дрогнули пальцы, двинулись четки — наверное, бабушка завела молитву против Энгелькиного гнева.
Я тоже не могла понять, что так взбесило Энгельса. Конечно, Лешка гад и ремень жалко… Но что-то такое было в Энгелькином гневе, что и меня делало виноватой, как-то оказывалась я заодно с Лешкой против Энгелькиного ремня и самого Энгельки. Хотя меня он ни единым словом не попрекнул и вообще так себя стал вести, лишь только услышал про Лешку, будто меня тут и не было. Вот это-то как раз его и выдавало, что он меня винит. Понимает, что я ни при чем, а все-таки сердится.
«Тут из-за этого Лешки со всеми перессоришься, — с досадой думала я. — Вот теперь Энгелька злится. Прямо хоть беги из этих Пеньков!»
Энгелъкина тайна
Лена сразу увидела, что у нас что-то произошло.
— Дрались, что ли? Что щеки красные? — спросила она брата.
— Да не-е… — вяло протянул Энгелька, из которого уже вышел весь боевой дух.
— Это из-за меня, — сказала я и остановилась, растерявшись: с чего бы начать рассказывать — с решения военрука о ремнях, с самого ли ремня, с Лешки ли? Да чего там думать! — Вон, — кивнула на разорванный ремешок на лавке. — Я разорвала.
— Да не она! Не она! — опять заорал Энгелька — видно, передохнул и опять набрался боевого духа. — Это Никонов к ней лезет! Он разорвал!
— А-а-а, братишечка-а! — протянула вдруг Лена ехиднейшим голоском. — Во-он в чем дело! — И захохотала обидно для нас, как бы объединяя всех нас троих — брата, меня и Лешку.
Я удивилась так, что не успела обидеться, а уже завопил боевой Энгелька:
— А! И ты, и ты! Замолчи лучше! Замолчи! — И он смешно замахал на сестру худыми руками, чем-то похожими на щенячьи нескладные лапы: кисти большие, разлапистые, а руки тоненькие, нежные.
Она его толкнула в грудь, он отлетел к порогу и, сев там, вдруг заплакал, уткнувшись головой в коленки.
— Только бы драться! А еще сестра… — приговаривал он, всхлипывая, как маленький. — Вот встану — как дам! Ленка-коленка!..
И на самом деле он свирепо вскочил и со свирепым лицом кинулся… к двери! Вон из избы! Лена растерялась, взглянула на меня, как может посмотреть виноватая маленькая девочка на строгую старшую сестру. Я и правда уже зло глядела: что за намеки, непонятные, но противные, она себе позволяет?! Что она Энгельку дразнит?!
И вдруг Лена прыснула от смеха, хотела сдержаться, но не смогла и вовсе расхохоталась, рассыпалась, залилась, упала чернолаковой, туго стянутой косами головой на стол.
— Ой, не могу! Всех малышей распугала! Ой-е-ей! Все малыши перевлюблялись! Ты, Даша, просто ничего не понимаешь! Ну подожди, не сердись, я сейчас… — Она перевела дух, взглянула на меня и снова не могла сдержаться — прыснула, рассыпалась: — Ой! Дашка, у тебя лицо как в самоваре: то так… — Лена вытянула лицо, оттянув вниз подбородок и глупо вытаращив глаза, — то так… — И она надула щеки, глянув исподлобья.
— Ты бы, чем смеяться, объяснила… — хмуро сказала я. — А то Энгелька бесится, она хохочет, а я, как дурочка, ничего не понимаю.
— Да господи! Просто я знаю, что у нашего Энгельки Лешка Никонов какую-то девчонку отбил.
Я оторопела:
— Как отбил?
— Ну чего, не знаешь как? Она Энгельке нравится, а ей — Лешка. Вот и все.
— А ты откуда знаешь, кто Энгельке нравится?
— А я тебе не говорила — кто! — вдруг строго сказала Лена.
И я вспыхнула, поняв, что разговор наш постыдно некрасив. Так же некрасив, как Ленины насмешки над бедным младшим братом. Я бы так никогда над Толей нашим не посмеялась. Да и спросила-то я у Лены совсем не про то, о чем она думала, — не об имени! Меня удивило, что Лена знает все. Неужели ей Энгелька говорит про такое? Вот о чем спросила я, а Лена как повернула! Будто я сплетни собираю.
— Вот как ты… — сказала я горько, и слезы невольно выжались из глаз, хотя я их изо всех сил не пускала.
— Ой, да что ты! Да я-то что наделала! — наконец опомнилась Лена. — Сама не знаю, что болтаю! Ах вы, мои малыши… — Она хотела обнять меня, но я вздернула плечо, отстраняя ее и отворачиваясь. — Даша, ну поверь! — опустила она руки, но не отходила от меня. — Не хотела я вас обижать! Просто мне смешно стало над Энгелькой. Он же такой длинный, а сам маленький и смешной, ты же сама видишь. А сердится как смешно!
И она замахала руками, как кошка лапами. Наконец-то мне стало смешно: так напомнила Лена неуклюжего Энгельку — и свирепо-обиженной гримаской, и движениями, при этом так от него отличаясь своим изяществом.
Мне еще хотелось пообижаться на Лену, и я фыркнула, как на уроке, когда смеяться нельзя, но очень хочется.
А потом Лена еще мне объяснила:
— Ты же сама хотела знать, почему Энгельс на Лешку из-за ремня озлился. Только поэтому я сказала тебе про девчонку.
Тогда мне стали понятны Энгелькины слова о Лешке: «Лезет и лезет! Ко всем лезет!» И от всей души я простила Лену.
Но теперь появилась загадка: кто же нравится Энгельсу? Я гнала от себя это недостойное любопытство. Но поневоле приглядывалась. Видимо, Энгельс потерял всякую надежду: время после школы он проводил с нами.
А что было у них в классе, я не знала — я в шестой не заглядывала.
… В тот злосчастный день он вернулся скоро. Проплакался на повети (тетя Еня слышала там его) и вернулся. Умываться и чай пить.
Мороженая картошка
Из-за этого ремня, из-за Энгелькиной злой вспышки всякая моя надежда на то, что и к Лешке я привыкну, как привыкла к Мелентию Фомичу и его недреманному оку, — вся моя надежда рухнула. А затеплилась было во время пилки дров. Теперь же я стала бояться не столько Лешкиных приставаний, сколько коварства. Боялась, что учинит он какой-нибудь мне подвох.
Поэтому, когда в школе стали создавать маленькие отряды для заготовки хвороста и Лешка вдруг заявил на весь класс, что в его отряде будут Карпэй и Плетнева, я аж подскочила на парте.
— А ты меня спрашивал?! — заорала я прямо неприлично, на весь класс, так что Мария Степановна мне замечание сделала:
