Януш Корчак - Когда я снова стану маленьким

— Маааамаааа!

Я едва сдерживаюсь, так я зол. А ей даже хочется, чтобы я ее ударил, потому что тогда уж она наверняка побежит жаловаться. II вот скандал:

— Ну и брат! Такой большой парень!

Когда выгодно — я маленький, когда невыгодно — большой.

И уже я не только за себя отвечаю, но и за нее.

„Ты ее научил!“, „Ты ей показал!“, „От тебя слышала!“, „Твой пример!“, „Одень пальто, а то и она захочет без пальто!“, „Пива и колбасы не получишь, а то и она захочет!“, „Иди спать, она одна не пойдет!“

И так тебе опротивеет эта девчонка, что уж не хочешь иметь с ней никакого дела. Но нет: ты должен с нею играть.

Есть игры, где малыши могут пригодиться. Им тоже найдется дело. Но пусть слушаются и не портят игры: ведь они не могут всего того, что можем мы.

Ей говоришь: „Сядь сюда, будешь делать то-то и то-то“, а она не хочет. Хочет бегать. А ведь мне отвечать, если она упадет и набьет себе шишку или платье порвет.

Иду я по улице и думаю. Вдруг вижу, мой Пятнашка бежит. Я даже остановился. Нет, это мне показалось. Даже и не очень похож… Теперь я опять думаю о Пятнашке…

„Может, не забирать его? Может, ему там лучше? А вдруг мама позволит, а потом рассердится? Ведь если бы мама с папой хотели, то и без меня завели бы собаку. Подожду, пожалуй, несколько дней. Что скажет Боичкевич, как там Пятнашка себя ведет? Ведь напачкал же он тогда у сторожа. Правда, он там взаперти сидел“.

Я теперь и сам не знаю, хочу ли я взять Пятнашку, чтобы мне веселей было, или уж пусть остается, если ему там хорошо, — надо ведь обеспечить Пятнашке будущее. Я спас ему жизнь и место ему нашел. А мне, может быть, заняться теперь Иреной?

Прихожу в очаг, а там малыши хоровод водят. Держатся за руки, ходят по кругу и поют.

Воспитательница говорит:

— Чего стоишь, поиграй с нами!

И протянула руку. Я и встал в круг.

В другое время я, наверное, постеснялся бы и не захотел играть с маленькими, но сейчас меня никто не видит. Я стал играть. Сперва только шутил, чтобы больше смеху было. То присяду на корточки — я, мол, тоже маленький, то захромаю — нога болит. Я хотел посмотреть, рассердится воспитательница или нет. Если рассердится, я могу и уйти. Но воспитательница тоже смеялась. И я стал играть по-настоящему.

Малыши довольны, каждый хочет стоять рядом со мной и держать меня за руку. Ну, не каждый, некоторые стеснялись, потому что еще меня не знали. А Ирена сразу заважничала: вот какой у нее большой брат. И уже начинает командовать:

— Ты встань там, ты здесь.

Думает, что, в случае чего, я за нее заступлюсь. Я велел ей вести себя поскромнее, не то уйду.

Ну вот. Воспитательница хотела написать какое-то письмо и оставила меня с малышами. А они слушаются, потому что воспитательница в соседней комнате.

Только один все время мешал. Я потом им стал рассказывать сказку яро кота в сапогах, а этот чертенок нарочно мешает. Это так злят, что доказать невозможно.

Идем мы с Иренкой домой, а тут у меня в боковом кармане что-то звякнуло. И я нашел два гроша. Если бы там нашлось побольше, я оставил бы для Бончкевнча, а столько и оставлять не стоит, и я отдал их Иренке. Она тоже, когда у нее есть что-нибудь, со мной делится.

Иногда я возьму, а иногда нет. Потому что, если возьмешь что-ттбудь у маленького, сразу говорят: выманил.

Иду я, и мне так приятно вести за руку малышку. Поглядываю, куда ступить, выбираю дорогу. Чувствую себя старшим и сильным. А ручка такая маленькая, гладкая, словно атласная. Пальчики малюсенькие. И даже странно, что вот ведь любишь этого ребенка, а иногда его нена-видишь.

Одну конфетку она сама съела, а другую мне дала. Мне не хотелось, но я съел, а она смотрит на меня и смеется, — рада, что угостила.

Иногда приятно и самому что-нибудь дать, а не вте только брать да брать у старших. Обидно, когда хочешь сделать подарок взрослому, а он не берет или даст тебе взамен что-нибудь более ценное. Сразу плата. И чувствуешь себя неловко, словно ты какой-нибудь нищий.

Если бы можно было так устроить жир, чтобы все втегда делали друг другу что-нибудь хорошее? Когда мне было грустно, Ирена дала мне стек-лышко, теперь я купил ей конфетки, а она мне одну дала. I Мы пришли. Входим. А у нас сидит тетя. Тетя говорит: — Ну, вот и пришли твои телята.

Почему телята, а не люди? Что мы такого сделали, что нас тетка телятами зовет? Телята только у коров бывают. Зачем тате грубо? Я сижу, отвернувшись к стене, и пишу. И как раз в это время слышу рожок: едет пожарная команда…

— Можно?

Я умоляюще смотрю на маму и жду приговора. Не знаю, что бы я сделал, если бы мама не позволила. Как часто взрослые скажут, не подумав: „Нет!“ — и сейчас же забудут, и не знают, какой нанесли удар.

Почему „нет“? Ну почету? Потому что боятся, как бы чего не вышло, потому что не хотят беспокоиться, потому что им это не нужно, „совсем ни к чему“. Ведь такие пустяки, ничего серьезного, — могли бы и разрешить, да не хотят. „Нет“!

А мы знаем, что могло бы быть и „да“, что это случайный запрет, что они согласились бы, если бы дали себе хоть чуточку труда подумать, по-смотреть нам в глаза, понять, как нам этого хочется.

Я спрашиваю:

— Можно?

И жду. Взрослые никогда и ничего так не ждут. Разве что заключенный выпустят ли его на свободу?

Я жду, и мне кажется, что, если бы мама не позволила, я бы не простил ей этой обиды. Взрослые считают, что мы просим обо всем, что в голову взбредет. И тут же забываем. Конечно, и так бывает, но бывает и седеем иначе. Иногда мы не решаемся о чем-нибудь попросить: знаем, что все равно из этого ничего не выйдет. А как больно, когда отказывают, да с те с насмешкой, со злостью. Лучше уж затаить боль и ни о чем не просить или долго и терпеливо дожидаться, не придут ли взрослые в хорошее расположение духа, не будут ли так довольны нами, что не сммогут отказать. Но часто и тут нас ждет неудача. Тогда мы сердимся и на них и на себя:

„Эх, зачем я поторопился, может, в другое время позволили бы!“

Мне кажется, что у взрослых какие-то другие глаза. Вот когда меня товарищ о чем-нибудь просит, мне стоит на него только взглянуть, и я уже знаю, что делать: согласиться сразу или поставить условие, расспросить поточнее, отложить на потом. Если я даже и не могу выполнить его просьбу, то все равно никогда не осмелюсь так вот, сразу, ему отказать без всяких объяснений.

А взрослые и не догадываются, почему мы иногда упрямимся, делаем что-нибудь назло.

А бывают взрослые, которые нас сперва будто и не замечают.

Скажут только:

„Здравствуй, орел!“

Или:

„Вот какой уже большой молодой человек!“

Ведь надо же что-нибудь сказать. И видно, что он иначе не умеет и как будто стесняется. Если он погладит тебя по голове, то осторожно, словно боится, как бы чего не сломать. Это сильные, добрые, деликатные люди. Мы любим слушать, когда они разговаривают с другими взрослыми, рассказывают о каких-нибудь приключениях, о войне. Таких людей мы любим.

Мама позволила мне пойти на пожар. Надо торопиться, а то пожарные проедут, и тогда мне пожара не найти.

— Только сейчас же возвращайся!

Кто знает, что это значит: „Сейчас же возвращайся!“

Никогда не угадаешь, что тебя ожидает.

Вдруг мама еще что-нибудь добавит или Иренка привяжется. А потому я хвать шапку — и был таков. Скачу через четыре ступеньки. Когда спускаешься таким манером, надо крепко держаться за перила. Бывает, что и занозу всадишь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать.

Один мальчишка сказал мне, где горит. Недалеко. Керосиновая лавка. Говорят, что в подвале бензин. Если вспыхнет, весь дом взлетит на воздух. Полицейские разгоняют народ. Сверкают каски пожарных.

Как красив пожар… И как благородна борьба с огнем…

Я то тут постою, то там, смотрю на пожар, а сам все думаю, что пора домой, — еще только одну минутку постою… Но не остаться до конца невозможно, хоть и знаю, что накажут.

Говорят, сейчас приедет скорая помощь: женщина одна обгорела. Огня уже не видно, только дым…

Пожалуй, я не буду дожидаться скорой помощи. И так не протиснуться…

А тут опять поднимается вверх столб огня. Пожарник подает на второй этаж новый шланг.

„Вот как пустит воду, так и пойду…“

А может быть, дом теперь рухнет?.. Уже даже хочется, чтобы поскорее все кончилось.

Полиция нас отогнала. И опять плохо видно. И я хочу уходить. А тут говорят, что у пожарников что-то испортилось и приедет новая команда.

Я вижу Фелека, и Бронека, и Гаезского… Поскорее бы погасили. Но никто не отходит, а раз они стоят, одному уходить как-то досадно.

Прибегаю домой, а мама говорит:

— Нечего сказать — сейчас же!

Я жду, может, спросит, где горело. Но мама вышла из комнаты. Снова сажусь за уроки.

Подходит Ирена: — Где ты был?

Я говорю: „Уйди“, потому что только что прочел задачу и не очень-то понимаю, как ее решать. А Ирена стоит. Тогда я говорю: