Николай Сладков - Лесные тайнички (сборник)
У каждой загадки – своя отгадка. В дереве дупло, в дупле – гнездо, а в гнезде – дятлята.
Всю ночь дерево качало их и баюкало, песни им лесные скрипело. Утром пришёл их черёд, и понеслось из дерева настырное и голодное верещание.
Много тысячелетий слышался в лесу унылый скрип. Но когда-то зазвучал в нём первый живой голосок. И может, вот так же зазвучал на рассвете, в дупле, под надёжной защитой какого-то дерева.
ПРИЁМЫШ
Отстал птенец от своих, остался в лесу один – слабый и неумелый. Один аппетит хоть куда.
Раньше от мягкой гусенички нос отворачивал, а теперь и колючему жуку бы рад. По вечерам, бывало, все садились рядком, крылышко к крылышку, весело и тепло. А сейчас один, страшно и холодно.
Зовёшь – не отзываются, кричишь – молчат. Вон сколько птиц в лесу, а ты как в пустыне.
Но повезло сироте: увязался он за семьёй славок. С куста на куст с ними перепорхнул и стал своим. Пискнул – ответили. Рот разинул – сунули в рот.
Стал он у славкиных детей вроде няньки. Чуть холодно – они к нему. Сядут рядком – всем тепло. Старым-то славкам с малышами возиться некогда: едва успевают для них корм добывать.
Так и стал приёмыш жить. Совсем другое дело теперь. Не только жук – и гусеничка перепадает. Спит со всеми, крылышко к крылышку. Крикнет – ответят, позовёт – отзовутся. Не то что один в лесу.
Сытно, тепло и весело. Клюв твердеет, крылья растут.
Чего ещё птенцу надо?
КАК МЕДВЕДЬ САМ СЕБЯ НАПУГАЛ
Вошёл в тёмный лес медведь – хрустнула под тяжёлой лапой валежина. Испугалась белка на ёлке – выронила из лапок шишку.
Упала шишка – угодила зайцу в лоб.
Сорвался заяц с лёжки – помчался в гущину.
На тетеревиный выводок наскочил – переполошил всех до смерти.
Сойку из-под кустов выпугнул. Сороке на глаза попался – та крик подняла на весь лес.
У лосей уши чуткие, слышат: сорока стрекочет! Не иначе – охотников видит.
Пошли лоси по лесу кусты ломать!
Журавлей на болоте вспугнули – те закурлыкали. Кроншнепы закружили, засвистели уныло.
Остановился медведь, насторожил уши.
Недоброе творится в лесу: белка стрекочет, сорока и сойка трещат, лоси кусты ломают, болотные птицы кричат тревожно. И позади кто-то топочет!
Не уйти ли подобру-поздорову?
Рявкнул медведь, уши прижал да как даст стрекача!
Эх, знать бы ему, что позади-то заяц топотал, тот самый, которому белка шишкой в лоб угодила.
Так сам себя медведь напугал, сам себя из тёмного леса выгнал. Одни следы на грязи остались.
ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ
Летела летом над поляной иволга золотая, увидала Камень лежачий, свистнула:
– Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте лежишь, ничего-то не видишь и не знаешь. А я на далёком Юге была, много чудес видела!
Промолчал Камень.
Пролетал зимой над поляной Свиристель хохлатый, увидел Камень полузасыпанный и просвиристел:
– Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте торчишь, ничего не видишь. А я на далёком Севере вырос, много чудес видел!
Опять промолчал Камень, но про себя подумал: «Больше вашего я видел, хвастунишки пернатые! Зимой ко мне Север сам в гости приходил, а летом – Юг. Знаю я и жару и мороз. Видел лес и зелёным и белым. Знаю я и тебя, Иволгу, птицу летнюю, и тебя, Свиристель, птицу зимнюю. А вот вы-то на одной земле каждый год бываете, а друг друга не видели! Тоже мне, путешественники знаменитые!»
БАКЛАН
Море на рассвете ещё спит. Оно тихое и почти бесцветное – серое в сумерках. Вдоль прибойной полосы чёрным строем, как солдатики, сидят бакланы. Я выстрелил по строю картечью. Бакланы разом, как по команде, взмахнули крыльями и полетели в море, трогая концами крыльев тихую воду. Но один остался на берегу. Я подошёл, поднял его за чёрные холодные и мокрые перепончатые лапки. Голова баклана беспомощно моталась на длинной шее. Он был убит наповал.
Я сел на песок и стал рассматривать новую для меня птицу. Вертел баклана в руках, дул ему под перо. Потом вынул циркуль-измеритель и измерил бакланий клюв, лапу, крыло и хвост, чтобы позже точнее определить его по определителю. Цвет баклана был чёрный, то с зелёным, то с бронзовым отливом. Особенно хороши были глаза: косые, изумительного зелёного, малахитового цвета.
Долго я возился с мёртвым бакланом.
Вставало солнце. Лучи его будили всё живое. Проник луч в траву, и закопошились в траве разные жучки: усатые, горбатые, мохнатые. Пригрел луч цветочный бутон – бутон шевельнулся, тихонько раскрылся, как синий глазок. В бутоне букашки ночевали, расправили на солнце крылья и улетели.
Просыпалось и море. Я отложил птицу: море на восходе всего прекрасней.
Горизонт посинел. Ближе протянулись по морю полосы лазури, ещё ниже – лиловые, потом зелёные, как бакланьи глаза, и даже бронзовые, как отблеск бакланьего пера, – там, где было мелко и проглядывал песок дна. А с синего горизонта побежали по морю белые весёлые барашки.
Не оторвал бы я глаз от моря, если бы не сильный шум позади. Оборачиваюсь и вижу: мёртвый баклан ожил! Хлеща крыльями, он бежал по жёлтому песку к морю, на ходу выплёвывая рыбу.
Птицы-рыбоеды всегда так делают, когда хотят облегчить свой полёт. Этот воскресший обжора выплюнул тридцать бычков – чуть не килограмм рыбы! И полетел в море, сшибая чёрными крыльями белые гребешки волн. Вот он сел на воду и закачался на волнах.
Уж не оживил ли и его солнечный луч? Конечно нет. Просто картечина чиркнула по голове и оглушила, и баклан «потерял сознание». Ну а отлежался на ветерке, солнышком его пригрело, он и ожил.
Я не жалел. Мясо баклана не ахти какое – рыбой пахнет. Шут с ним!
РОЗОВОЕ БОЛОТО
Само слово «болото» уже не радует. Что-то чавкающее, мокрое, грязное. Ни присесть, ни прилечь. Хлюпь и зыбь под ногами. Жара и одуряющий запах. Рои назойливой и липкой мошкары над головой.
Но бывают болота другие – неправдоподобной, удивительной красоты. Вот такие, о котором я сейчас расскажу.
Ночью я с трудом продирался по раскисшей, чмокающей тропе сквозь кусты и тростник. Хлябь становилась всё жиже и глубже. Чёрной нефтью заблестела открытая вода. Дальше ночью идти было нельзя. Я прислонился спиной к коряжистой иве, шатром окунувшей плакучие ветви в чёрную воду, и задремал. Можно и стоя спать, если только чуть-чуть приспособиться.
Проснулся я от теплоты на лице и какого-то сияния под закрытыми веками. Значит, поднялось солнце. Я открыл глаза и тихонечко охнул! Ясные солнечные лучи высветили каждый листик, всё стало ярким, резким, гранёным. А над синей водой на стройных ножках-стеблях стояли зелёные чаши из малахита, и в чашах лежали розовые бутоны.
Розовые бутоны, каждый в два кулака!
Может быть, я всё ещё сплю?
Солнце коснулось чаш-лопухов и немыслимо нежных бутонов. Бутоны проснулись и зашевелились. Наружные белые лепестки – каждый в ладонь! – раскрылись, показав солнцу красную сердцевину цветка лотоса. Словно белые нежные ладони осторожно и ласково грели на солнце прозябшие за ночь цветы, словно каждый лотос, воздев в небо тонкие руки, протягивал к солнцу свою красоту.
Медленно двигалось в небе солнце, и, словно зачарованные, словно во сне, поворачивались за ним и цветы лотосов. Зелёные чаши огромных листьев, как антенны локаторов, тоже поворачивались за солнцем, ловя его ласкающие лучи. И тяжёлые капли росы внутри них, словно лужицы ртути, тяжело колыхались и матово посверкивали своими закруглёнными краями.
Чуть видный розовый пар курился над лотосовым болотом. Медленно, словно во сне, махая белоснежными крыльями, пролетела немыслимая белая цапля. Крылья её, пронзённые солнцем, вдруг вспыхнули и запылали.
Потянул ветерок, сморщил воду, озорно растолкал цветы. Всё огромное розовое болото зашевелилось, засуетилось, залопотало – проснулось. Очнулся и я.
Настырный комар гнусил прямо в ухо. Из-под ног, покачиваясь и переливаясь, всплывали болотные пузыри и высовывались из воды, как глаза лягушки. Да это же сон – вокруг и под ногами болото. Но какое болото!
СОЛОВЕЙ И ЛЯГУШКА
Журчал в кустах ручеёк. Жила в ручье лягушка. А в кустах – соловей.
Только солнце садилось на лес – лягушка и соловей начинали петь. Лягушка урчала и квакала, а соловей щёлкал и свистел.
Конечно, соловей не лягушка. Ему, наверное, было противно слушать её, поэтому он свистел и щёлкал всё громче и громче.
Но и лягушка не соловей: она, наверное, боялась, что её из-за свиста не слышно, и тоже всё громче квакала и урчала.
До того раззадорятся – гул и стон!
Соловей раскат за раскатом – только листики вздрагивают.
Лягушка надрывается – даже рябь по воде.
А ты стоишь и слушаешь, хоть и грызут тебя комары.
Все на лягушку сердились: не даёт соловья толком послушать! И в ладоши хлопали, и камни в ручей бросали. А ей хоть бы что.
Но вдруг она замолчала. Наверное, её уж сожрал. Толстенный пятнистый уж жил в этом ручье.
Все очень обрадовались: вот теперь-то мы послушаем голосистого соловья!
