Томиэ Охара - Ее звали О-Эн
Я даже испытала при этом радость.
Эти награды, столь драгоценные для мужчин, не представляли для меня ни малейшего интереса. Даже само понятие «род Нонака» утратило для меня какое-либо значение. Мне не хотелось, чтобы эти понятия тяготели надо мной в будущем. (Братья, милые братья, трое старших и младший, видите ли вы, что я натворила?.. Вы были мужчинами, и потому вам не суждено было жить. Чтобы дать жизнь мне, женщине, вы должны были умереть. Так следите же за мной с того света, смотрите, как устрою я свою жизнь…)
На следующий день я без колебаний сожгла весь наш скарб, за исключением того, что могло быть обращено в деньги или пригодиться в хозяйстве. Сиреневый дым струился по опустевшей, обветшавшей нашей темнице, где незримо витали скорбные думы братьев, плыл по ветру и медленно тянулся в сторону горы Хондзё, ярко разукрашенной красными осенними листьями. Вскоре все превратилось в груду черного пепла, покорно рассыпавшегося от малейшего дуновения ветра.
В моей шкатулке осталось только несколько стихотворений господина Кисиро и письма сэнсэя.
Мы покинули темницу лишь в середине октября холодным утром, когда все кругом побелело от инея.
В дорожных одеждах мы прибыли в город Сукумо и, прежде всего, поспешили в усадьбу Андо, чтобы поблагодарить за покровительство, оказанное нам на протяжении долгих лет нашего заточения. В доме Андо нам дали в спутники юношу, чтобы женщины не путешествовали одни. Мы усадили матушку в паланкин, а сами пешком покинули город Сукумо.
Сестры провожали нас до окраины. Когда мы расставались, горечь разлуки с неожиданной силой наполнила мне душу; сердце, казалось, вот-вот разорвется от горя. Меня тревожила их дальнейшая судьба, ведь они навсегда оставались в Сукумо, и было так грустно, что и не выразишь словами. Сестры тоже прослезились и долго-долго смотрели нам вслед.
Я знала, что на реке Мацуда находится построенная отцом плотина и водохранилище Кодо, и попросила нашего провожатого отвести меня туда. Много лет назад, когда сэнсэй Синдзан приходил повидаться с нами и, огорченный, так и не добившись свидания, возвращался обратно ни с чем, он с волнением остановился возле этой плотины — впоследствии он написал нам об этом. Мне тоже хотелось побывать там — для меня это означало своего рода первую встречу с отцом, встречу с прошлым, с тем, что явилось первопричиной преследовавшей нас ненависти. Отныне мне, возможно, еще не раз представится случай видеть деяния отца, но сейчас это было впервые.
Мне рассказывали, что строительство этой плотины, необычайно трудное, завершилось за четыре года до того, как отец попал в немилость. Открытая снегам и ветрам плотина успешно выдержала испытание временем и сейчас мирно пересекала сверкающий светлыми бликами водоем, обширный и полноводный. Бамбук, посаженный заботами отца для укрепления земляных насыпей, длинной полосой окаймлял берега, образуя живописные заросли; поникшие его ветви нежным и смутным силуэтом рисовались на фоне неба. Год за годом, в течение долгих сорока лет, что мы провели в темнице, сопротивляясь ненависти, здесь каждую весну росли и зеленели новые побеги… Только и всего.
— У подножия той горы находится водохранилище Арасэ, построенное сэнсэем Кэндзан… — указал рукой наш молодой спутник (отец пользовался разными псевдонимами — Кэндзан, Кодзан, Мёикэн и другими).
Это место прозвали «ведьмина заводь», крутые скалы вздыбились здесь торчком, пробиваться сквозь них было необычайно трудно. Я слыхала, что даже в сильные снегопады отец не позволял крестьянам, согнанным на строительство, прерывать работу, он говорил, что отдохнуть они успеют, когда снег окончательно засыплет реку и русло насквозь промерзнет, и сам, невзирая на метель, неотлучно присутствовал на строительстве, отдавая распоряжения.
— Здешние ребятишки и сейчас еще, играя в мяч, распевают песенку: «Снег, сильнее посыпай, лед, скорее замерзай!» Говорят, эта песенка появилась в те времена, когда крестьяне очень уж мучились на работе. Вот они и сложили такую песню, — беспечно говорил юноша, пересказывая то, что слышал от родителей или от дедов. Сам он, конечно, не испытал этих страданий. Молча кивнув, я продолжала смотреть на плотину.
— Благодаря плотине бедная деревня, ежегодно страдавшая от наводнений, стала зажиточной, и все теперь радуются обильному урожаю. В деревне говорят, что сэнсэй Кэндзан правил княжеством, провидя на сотню лет вперед, и поклоняются ему, как богу…
Я усмехнулась украдкой.
Дети и внуки благоденствуют. А их отцы и деды, возможно, положили здесь свою жизнь. Но ведь драгоценна именно каждая, отдельная, своя жизнь: как мне жизнь дарована лишь однажды, так и тем крестьянам жизнь дана была только одна…
Нет, я не хочу приносить себя в жертву, пусть даже во имя великой цели. Таи решила я про себя (пожалуй, до самой смерти я не осмелюсь открыто признаться в этом).
Окрестные горы уже почти полностью погрузились в зимнее оцепенение, лишь кое-где пламенели в лучах вечернего солнца алые листья кленов. По пути нам несколько раз пришлось переправляться через реки; в ожидании лодки матушка выходила из паланкина и, сдвинув широкополую дорожную шляпу, любовалась пейзажем. Путь был нелегким — ведь мы не привыкли к долгой ходьбе, — но разнообразным и интересным: мы передвигались и на лодках и в паланкинах.
Нам не удалось повидать гавани Касивасима и Окиносима, построенные отцом, зато мы побывали возле огромных водохранилищ и оросительных каналов на реках Накасудзи и Симанто. Одно из них, водохранилище Адзо, длиной в девяносто кэн (Один кэн равен 1,81 метра.), поило водой канал, протянувшийся почти на полтора ри и орошавший заливные поля площадью в восемьсот тридцать тамбу (Один тамбу — около 1 га.). Отсюда же брал начало другой канал, снабжавший водой городок Накамура и земли площадью в шестьсот тамбу.
В городке Накамура жил некогда наш дед Кагэю Ямаути. Мы тоже остановились здесь на ночлег и провели ночь в этом очаровательном уголке. Теперь городок оказался во владении потомков Сюриноскэ, с которым всю жизнь так непримиримо враждовал дед, и это невольно всколыхнуло в моей душе множество дум и воспоминаний. Мы сели на корабль в той же гавани Симота, откуда много лет назад уехал дед, в гневе бросивший навсегда родные края; дальше предстоял путь по морю. В Симота мы распрощались с юношей, сопровождавшим нас по поручению семейства Андо. За несколько дней совместного пути он привязался к нам и, сожалея, что приходится расставаться, упрашивал позволить ему сопровождать нас до Коти.
Море было спокойно, ни волн, ни качки; но все же, когда через сутки мы добрались до гавани Сусаки, то решили ехать дальше по суше, так как матушка плохо переносила морское путешествие. Отсюда наша дорога лежала вдоль реки Ниёдо, на которой устроена плотина Камада и водоотводный канал Хироока. От водохранилища Камада, перегороженного величественной плотиной, отходит множество оросительных каналов. Вместе с главным каналом Хироока они питают влагой обширные земли площадью в тысячу пятьсот тёбу (Один тёбу— около 1 га).
Ни плотина, ни каналы нисколько не обветшали за сорок лет; вода бежит себе и бежит, ни на секунду не замедляя бег, неизменная и бесстрастная.
Жизнь и смерть, расцвет и увядание, потрясения и перемены — удел смертных людей… Мне сказали, что воды этой реки сообщаются через залив Сэто с водами канала Фунаири, на берегах которого окончил свою жизнь отец, и я смотрела на реку с невыразимым волнением. В голове проносились тысячи мыслей.
Я не увидела и половины того, что создал отец, но и этого оказалось достаточно, чтобы считать отца не столько великим, сколько счастливым. Да, как правитель своего края, он познал удовлетворение и счастье, способное внушить зависть его врагам, оклеветавшим его и покаравшим нас, его детей.
«Он строил не для себя— для всех!» — всегда подчеркивал старший брат. Однако велико ли различие между идеалами, воплощаемыми в жизнь с помощью насилия, и жаждой личной славы?
Пусть все это строилось для крестьян, однако тяжкий труд уносил их жизни, а страдания заставляли бежать за пределы родного края — вот какой ценой стремительно, не переводя дыхания, осуществлял отец свои идеалы. Чем же отличаются такие идеалы от низменных честолюбивых стремлении?.. Подобно тому, как я не могу простить моим палачам сорок лет заточения, так и политические противники не могли простить отцу этих свершений — я почти реально ощутила это каким-то уголком сознания.
Мне кажется, я наполовину готова понять те чувства, которые питали эти люди к отцу. Но ненависть, преследовавшую нас, простить не могу. Никогда не прощу, пока жива…
И все же, если деяния отца переживут века и будут по-прежнему служить людям, то по сравнению с этим все остальное ничтожно и мелко. И зависть, и месть его врагов, и наши страдания — все не более чем мимолетная рябь на воде…
