Самуил Полетаев - Второе небо
А где же Стрелка? Ивка выбрался из-за стола, поискал ее и нашел на лежанке. Стрелка следила за солнечным зайчиком, годила лапкой, пытаясь прижать его к рядну, но зайчик переползал по лапке. Глаза неотступно следили за ним, круглые и удивленные. Обнюхала кусочек сала, подсунутый Ивкой, но есть не стала, отвернулась и снова — шлеп по зайчику! Хотела схватить его и уволочь, а тот не давался…
Обидно Ивке за Стрелку. Оставил ее в покое, укараулил минутку, схватил Барсика со стола и в угол уволок. Барсик успел зацепить печенку и сидел за печкой с набитым брюхом, еле дышал. Никто не мешал ему — ешь свою печенку, жадина! А он и есть уже не мог, но на всякий случай все равно бросал грозные взгляды вокруг.
Ивка пролез под столом и уселся Панасу на колени. Что бы тот ни делал, Ивка все за ним повторял. Панас потянется к сковородке, Ивка тоже кусочек возьмет. Панас губы оближет, Ивка тоже облизнет. Панас бороду погладит, Ивка тоже почешет себе подбородок.
— Чистая обезьяна! — смеялись за столом. — Цирк!
— Панасу бы только с ним и возиться! Своих-то нет…
Он бы, Ивка, пошел к Панасу в подручные и не вылезал бы из кузницы, помогая в делах.
Из горницы принесли гитару, передали Панасу.
— Слазь, — сказала Маруся. — Панас нам что-сь сыграет…
Панас погладил гитару ладонью, поковырял струны грубыми, в заусенцах пальцами и задумчиво сказал:
— Забыл я, как играется, давно не играл.
— Спой, раз общество просит.
— Ну, разве что старинную… Только уж все вместе. — И затянул баском:
Я ли в поле да не травушка была,Я ли в поле не зеленая росла…
Затянули вразброд и гости. Да только сразу как-то выбились из разноголосицы два голоса: один Панасов — хрипловатый, гудящий и осторожный, словно боялся дать себе полную силу, чтобы не заглушить другой — чистый и задумчивый, нежный и высокий мамкин голос.
Взяли меня, травушку, скосили.На солнышке в поле иссушили…
Тихо и грустно звучала песня, унося всех за деревенскую околицу, в дальние поля и леса, где мир был светел и широк, где хоровод водили ветер, солнце и облака и где бродила по тропочке девчонка, жалуясь на печальную, горемычную участь свою:
Я ль у батюшки не доченька была,У родимой не цветочек я росла…
Песня отзвучала и замерла. Из дальних полей, из-за сельской околицы вплыли в избу лежанка со Стрелкой, навострившей уши и забывшей про зайчика, отец, закрывший глаза, притихшие гости за столом. Лица у всех были добрые и задумчивые.
— Складно у вас получается, — сказала тетя Маруся и смахнула слезы с ресниц.
— А вы что же не поддержали? — спросила Клава.
Она отодвинулась от Панаса и стала торопливо прибирать стол.
Когда это появилась Лариса в избе? Никто и не заметил — сейчас вошла или давно уже стоит и слушает? Она едва умещалась в дверях, стояла, поджав губы, уперши руки в бока. Клава первой увидела ее, засуетилась виновато, принесла на сковородке сала и обтерла стакан полотенцем:
— Сейчас вина принесу.
Лариса метнула взгляд на Панаса:
— Забыл про наряд-то? Федор что тебе сказал?
— Подсаживайся, кума, — стали упрашивать гости.
— Когда ж поспеешь сделать-то? — Лариса повысила голос. — Кабы Федя не племянник мне, давно бы из кузницы прогнали тебя, бездельный ты человек!
— Да куда ж его из кузницы? Сам он ее по бревнышку сложил, как же так-то?
— А вот так-то! — распалялась Лариса. — На то он и бригадир, на то и власть ему большая дадена!
— Да где ж еще такого кузнеца сыщут?
— Захочет и прогонит, — куражилась Лариса, чувствуя, как распирает ее от силы и власти, даденной племяннику Федору. — Скажет председателю, его и прогонят взашей!
— Прогонят! — засмеялись в горнице. — Его в Стратонове ждут не дождутся, сварщик в РТС им требуется.
— Да он в город на любой завод устроится, чего он здесь не видел?
— Возьмет и сам уйдет отсюда, — шумели гости. — Чего ты к нему цепляешься?
— Да подавитесь вы с ним, с разлюбезным своим! — освирепела Лариса. — Да на кой он мне, леший, сдался? Да что я в нем, голодранце, не видела?..
И пошла, и пошла, и пошла — никому слова молвить не дает, все сидят, слушают да переглядываются.
Панас встал из-за стола, повел широкими плечами.
— Утишься! — сказал он и ласково так, укоряюще посмотрел на нее. — День еще не кончился, успею сделать наряд. Не порти людям праздника…
Лариса глянула на мужа, тут же и осеклась, словно бежала и споткнулась вдруг. Из сеней вышла Клава с бутылкой вина.
— Некогда мне распивать, — сказала Лариса подобревшим голосом. — Дел-то моих никто за меня не сделает.
— Ну возьми хоть сала с собой.
Клава увела ее в сени и открыла кадку:
— Бери!
Лариса деловито разгребла верхний слой, извлекла из-под низа кусок, прикинула на ладони, положила сверху кусок поменьше и присыпала солью.
— Ладный-то кабанчик, — сказала она. — Пудов на восемь потянет.
— Где уж! В нем и шести не будет. Рано мы его порешили. Кабы не Васина болезнь, ему еще погулять надо…
— Как же шесть? Что я, не знаю, не видела? Да и по кадке видно — все в нем семь, не менее.
— Кто его знает, не замеряла…
— Я и говорю — семь, не менее. Тряпица-то у тебя есть завернуть во что?
Клава принесла чистое полотенце. Лариса рассмотрела на нем вышитых петухов и аккуратно завернула.
— Полотенце опосля тебе верну, не волнуйся. — И, не оборачиваясь, крикнула в избу: — Сколько ждать-то тебя?
Панас вышел, сильно пригнувшись в дверях, пошел за Ларисой, держась поодаль. Сразу опустело в избе, от веселья не осталось и следа. Ивка бросился к окну и долго смотрел, как удалялись Панас и Лариса.
Глава девятая
Было утро следующего дня. Мать вошла в избу и присела к столу. Оторвав клочок от газеты, карандашом стала что-то подсчитывать, поднимала голову, смотрела в угол и снова писала.
— Ты что, мам, пишешь? — спросил Ивка.
— Ой, не спрашивай, сынок! Все считаю, что купить надо. А что мы с поросенка выручим, неизвестно — свинина нынче дешевая очень.
Потом вместе с Ивкой Клава выкладывала из кадки куски свинины. Ивка помогал ей и вспоминал вчерашнее. Почему это так, думал он, праздники проходят, а потом приходят скучные дни? Разве так нельзя, чтобы праздники никогда не кончались? Выдумывают себе люди заботы, а без них разве не лучше? Вот и мать — вчера веселая, молодая, новая какая-то была, а сегодня надела старый ватник, дырявый платок, в глазах суета… Даже и не посмотрит открыто, душевно, глядит будто на тебя, а сама прикидывает, считает и соображает, как выручить побольше.
Мать положила в корзину сало, каждый кусок оглядела и огладила, пересыпала крупной солью, укрыла чистой тряпицей.
— Ну, Вася, я пошла. Поешь, что в печке оставила.
Василий кивнул со своей верхотуры.
— Смотри, как бы не угорел. Печь-то я сильно истопила. А ты, сынок, за отцом поухаживай. Подай что надо.
И ушла. И остался Ивка один. Правда, был отец, но это все равно что один — с ним не поиграешь, не поговоришь. А занять себя чем-то надо, иначе от скуки помрешь. Ивка стащил котят с печки и стал учить их стоять на задних лапках. Стрелка валилась, как кукла, лежала недвижно, вяло отбивалась — все в толк взять не могла, чего от нее хотят. А Барсик — тот прыгал на задних лапках, пытаясь достать кусочек мясца, но, убедившись, что его водят за нос, рассердился и больно царапнул Ивке руку и даже попытался вцепиться в нее зубами.
— Иди к своей мамке! — рассердился Ивка и вышвырнул котенка во двор.
Мурка жила в сарае, часто пряталась на чердаке, но в избу не заглядывала — помнила Ивкину выволочку. Своих котят она не признавала, отвыкла, да и котята привыкли без нее. Барсик перебежал двор, остановился, увидев воробья возле лужи, встопорщил шерстку и замер. Воробей чирикнул и улетел — привет! Задрал Барсик голову, подождал — не вернется ли? — и побежал к мусорной свалке за сарай, где были у него свои тайные дела.
Ивка постоял у окошка, поводил пальцем по стеклу — звук получился глухой и хриплый. Тогда он смочил кончик пальца слюной и снова потер. Теперь звук был звонкий и чистый. На печке зашевелился отец — видно, звуки пришлись ему не по душе.
— Тять, тебе чего? Воды не подать? — спросил Ивка, вспомнив про мамкин наказ.
Отец кивнул в знак согласия. Ивка принес воды и стал соображать, как бы отца повеселить. Вспомнил, что у них есть домино. Правда, несколько фишек не хватало, но играть можно.
— Тять, в стукалку сыграем?
Отец пошевелил пальцами — не надо, мол. Включить бы радио — не работает. Тогда Ивка залез к нему на печку и стал усиленно рассматривать его лицо. Хотелось ему повозиться с отцом, вот и смотрел он: понравится это отцу или нет. Но по лицу отца ничего нельзя угадать. Глаза его закрыты, синие прожилки на веках дрожат, словно бы от сильного света. Ивка чутьем вдруг понял, что отцу сейчас не до него, и вообще ни до кого, надо оставить его в покое. От отца пахло так же, как от печки, сухим кирпичным теплом, на груди коробилась чистая полотняная рубаха, на животе сложены руки, прозрачные, мягкие, с заскорузлыми бледными ногтями.
