Юрий Томин - Витька Мураш - победитель всех

— Как колоть, так вы дети, а грубиянничать — взрослые. Спускай штаны.

— А зачем? — спрашивает Батон.

— Долго я еще с тобой буду разговаривать?

— У меня не расстегивается.

— Ничего, сейчас расстегнется. Пал Григорьич подтянул Батона к себе, расстегнул ему пояс и положил Батона на диван. Потом вынул шприц из кипятильника, отломал у ампулы головку и стал набирать лекарство. Батон лежит на животе. Глаза у него круглые, как у совы, и он ногой дергает.

— Не шевелись, — говорит Пал Григорьич. — Не так уж и страшно.

— У-у… — отвечает Батон. И еще раз: — У-у-у…

— От этого не умирают, — говорит Пал Григорьич да как воткнет шприц. Даже я зажмурился.

Батон как дернется.

— Тпррру! Сатана! — говорит Пал Григорьич и смеется. — Вставай. Придешь завтра в то же время.

Вышли мы с Батоном на крыльцо. Он трет рукой по штанине.

— Как же, приду еще… Чуть меня насквозь не проткнул.

На другой день Батон на укол не пошел. Пал Григорьич заходил к ним домой, но Батон его еще издали заметил и спрятался в сарае. И на следующий день он опять спрятался, и никто не мог его найти, пока Пал Григорьич спать не ляжет. Два дня он от Пал Григорьича бегал, а потом рука стала заживать. Но работать Батон не мог. Мы красили лодку, а он ходил вокруг и хвастался, что еще неделю может не ходить в школу.

С Илларионом в эти дни мы не разговаривали. Мне он не больно-то нужен, а Колька тоже по два раза звать не будет. Вообще-то у меня был один вопрос, но первый спрашивать я не стал. Илларион тоже ничего не говорил. На уроках он больше не выскакивал, сидел тихо. Зато девчонки вокруг него извивались, как ужи. Только и слышно:

— Ларик, иди сюда, что скажу.

— Ларик, у тебя ластик есть?

— Ух, Ларик…

— Ах, Ларик…

Если бы Илларион стал с ними шептаться, я бы в жизни на него больше не посмотрел. Но он молчал. Девчонкам говорил только: «да» или «нет». И за это я почти простил ему высокую культуру и то, что он не стал с нами драться, а его мать кормила нас обедом. Но девчонки так и бегали около Иллариона. Чем больше он молчал, тем сильней они бегали. Это прямо все замечали. Только Наташка Кудрова сказала мне:

— Воображает много Ларик твой.

— Почему это мой?

— Потому что противный. Пускай лучше уезжает.

— Ты ведь тоже противная, — сказал я, — но ты-то ведь не уезжаешь.

— Эх ты, Мурашов, — ответила Наташка почему-то шепотом. — Была бы я мальчишкой… Все бы в жизни отдала, чтобы хоть на один день стать мальчишкой!

— И что бы ты сделала?

— Надавала бы тебе!

Тут я просто разозлился.

— Ну что ты ко мне пристаешь?! Я же к тебе не подхожу, это ты ко мне все время лезешь. Иди вон к Иллариону, он культурный.

— Я к тебе пристаю?! — возмутилась Наташка. — Это ты ко мне пристаешь! Ты меня ударил, а я тебя не трогала!

— Не ударил, а дал разок по макушке. Не будешь карандаши катать.

— А вот буду, — говорит Наташка. — Буду, пока школу не кончим.

Посмотрел я на Наташку. Глаза у нее злые, а сама чуть не плачет, будто карандаш этот ей дороже всего на свете. Тут мне смешно стало: из наших ребят никто со мной справиться не может, а я какого-то карандаша испугался. И сразу я перестал об этом карандаше думать и ждать, что после звонка Наташка опять примется за свое дело.

— Катай, — говорю, — мне не жалко. Я разрешаю.

На уроке Наташка прислала мне записку:

«Мурашов, ты — нахал. С тобой в жизни ни одна девчонка никогда дружить не будет».

Я нарисовал на записке фигу и передал ее обратно.

С этого дня Наташка больше карандаш не катала и по парте не барабанила.

А ЩУКА РЫБА НЕ ВРЕДНАЯ

Совсем немного оставалось уже до конца занятий.

Мы с отцом перекрыли крышу и посадили картошку. На огороде нам немного помогла Людка. Может, ее совесть заела, а может, ей надоело лежать на диване и ждать, когда ей подберут работу получше.

Людка вскопала уже почти полгрядки под огурцы, когда у дальнего конца ограды замаячил Женька Спиридонов. Он затряс своими лохмотьями и замахал руками. Наверное, они уже помирились, потому что у Людки сразу подвернулась нога и она сказала, что не может больше копать.

Я следил за Людкой и видел, что она хромала только до конца огорода, а потом перестала.

Я думал, что отец ничего не заметил, но он сказал:

— Одно спасение для этого тунеядца — армия. Там его научат.

— А ты ее не пускай, — сказал я.

— Вас удержишь… — ответил отец. — Нельзя же ее на привязи держать, большая уже.

— И меня ты тоже не будешь держать?

— Иди, я и один посажу.

— Да это я так… — говорю. — Просто узнать хотел…

Отец засмеялся и хлопнул меня по спине.

— Учти, Витек, я на тебя надеюсь. Ни за что не бросай школу. Теперь время такое — без образования и за баранку не сядешь.

Вот так мы с отцом сажали картошку, Людка топталась около клуба со своим лохматым, Батон болел, Колька тоже работал на участке, а наша лодка лежала на берегу.

Только в самом конце недели мы с Колькой освободились немного.

Пошли мы на берег. Идем мимо батонского дома, видим, у калитки стоит дядя Костя и разговаривает с Пал Григорьичем.

— Сегодня уж я его на ключ запер, — говорит дядя Костя. — Пришел с работы — нету. Главное, подлец, зимнюю раму выставил и удрал в окно. Я все насквозь обошел, нигде не найти. Ты уж извини, Пал Григорьич. Придет ночевать — я его надраю.

— Отек не увеличивается?

— Да будто поменьше стал.

Тут дядя Костя заметил нас.

— Вы моего Вовку не встречали?

— Нет, — говорим.

— Увидите, скажите: отец велел немедля домой бежать.

Пришли мы на берег. Вечер был тихий. На нас сразу налетели комары.

Первые комары — они злые, как собаки на привязи. Не знаю, может, комары про людей то же самое думают, потому что передавили мы их штук сто, пока немного привыкли. Может, для нас они — паразиты, а для себя — просто герои. Мы на сколько больше их, а они не боятся. Я даже стал следить за одним комаром. Он мне на руку сел и топчется, выбирает место, куда жало воткнуть. Я ладонь на него и говорю:

— Сейчас шлепну.

А он на меня ноль внимания. Я говорю:

— Последнее предупреждение.

А он уже нацелился жалом, как Пал Григорьич на Батона. Тут я ему и врезал.

— Кончай чудить, — говорит Колька. — Пока ты с ним разговаривал, тебя десять штук укусить успели. Давай лодку перевернем.

Подсунули мы руки под борт, а мне по ладони что-то как даст. Я отскочил и гляжу на руку — кто это меня укусил? Колька смотрит на меня, ничего не понимает. Вдруг и Колька как отскочит и тоже стал руку разглядывать.

А из-под лодки:

— Бу-бу-бу-бу…

Колька говорит:

— Меня кто-то в руку клюнул.

— И меня тоже.

А из-под лодки опять:

— Бе-бе-бе-бе…

Колька говорит:

— Индюк, что ли, с фермы удрал? Только как он под лодку залез?

— Может, подкопался?

Обошли мы лодку кругом. Подкопа нет. А из-под лодки снова:

— Хи-хи-хи-хи…

Тут мы уж сразу поняли. Залезли на лодку и стали по днищу топать. Внутри со дна грязь, конечно, посыпалась, песок.

Из-под лодки кричат:

— С ума, что ли, сошли?

— Тогда вылезай.

Лодка чуть шевельнулась, но поднять ее Батон не смог. Мы ее стали переворачивать — тяжело. Еле вдвоем перевернули. Батон сидел на земле и тер кулаками глаза.

— Дурачки вы, что ли?

— А ты не клюйся, — говорит Колька.

Я спрашиваю:

— Ты как туда залез?

— Мне Ларик помог.

— А где он?

— Домой побежал. Он мне поесть принесет, я с утра голодный. Отец меня искал?

— Искал. Велел домой бежать.

— Еще чего не хватало, — говорит Батон. — Пускай он мне лучше банок надает. Рука уже зажила почти, а им бы только колоть. Теперь тепло, я могу хоть неделю сидеть.

— Тогда ищи другую лодку, — говорит Колька. — Эту мы сейчас в воду стащим.

Мы с Колькой взялись за борта и стали тянуть. Дергали, дергали, но лодка не двигается. Мы назад двигаемся — ноги в песок уходят. Батон тоже уцепился за борт левой рукой, но лодка вперед не идет, только чуть шевелится. Мы устали и сели отдыхать. Смотрим, идет Илларион, несет какую-то банку и кусок булки.

— Мама в городе, — говорит он Батону. — Дома нет ничего, только консервы. Вот — камбала в томате.

— Консервы тоже годятся, — говорит Батон. — Мы и консервы зарубаем. У кого нож есть?

Ножа ни у кого не нашлось.

— Принести? — спрашивает Илларион.

— Без ножа разберемся, — отвечает Батон. — Чего ходить, время терять.

Батон отыскал на берегу осколок камня и постукал по донышку банки. На донышке появились вмятины.

— Поддается, — обрадовался Батон.

Он постукал по второму донышку — опять вмятины.

— А теперь мы ее по центру, — сказал Батон и врезал камнем по банке сверху.