Лидия Чарская - За что?
— Батюшки! — кричала сидевшая напротив толстая девочка с вздернутым носом, — да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую, такую невежу-девчонку.
— Солнышко, не солнце! — ничего не понимая, кричала в свою очередь я. — Солнышко—это мой папа, папа-Алеша! Ну, поняли, наконец?
Но тут хохот сразу усилился.
— Она отца своего по имени называет! Слышали вы это? — неслось с одного конца стола на другой.
— Да это дикарка какая-то!
— Наверно из племени зулусов…
— Ей надо серьгу через нос продеть…
— Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..
— Зина, Зиночка, Дорина! Не обращай, душка, внимания на нее! — бросились сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.
Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услыша шум, быстро вскочила со своего места на первом столе и подбежала к тому концу, где мы сидели.
— Что за шум? Что такое?
— Да вон новенькая обижает Колибри, — бойко отвечала толстая девочка, вздергивая кверху свой и без того глядевший в небо нос.
— Дорину обижает… Да неужели? Новенькая Дорину обижает?! — так и всколыхнулась та. — А ты чего смотришь, Лида? — обратилась она к серьезной темноглазой девочке. — Лучшая ученица, ей доверяют столь, а она Бог знает как следит за этим! Стыдно вам, моя милая!
— M-lle Комисарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! — вскричала русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости. — Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот нахальной… — и серые глаза впились в меня со злым негодованием.
— Так вот ты какая! — значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня злыми глазами. — Не успела еще перезнакомиться, а уже стала обижать других!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сейчас же сидеть смирно!.. — прикрикнула она на меня и топнула ногою, при чем маленькое птичье лицо ее сделалось красное — раскрасное и глаза смешно округлились.
«Злючка какая!»— мысленно произнесла я, стараясь не смотреть на сердитое лицо пепиньерки.
Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленным количеством зелено-белых девочек всех возрастов, начиная с десяти лет и кончая девятнадцатью.
За крайними к выходу столами уселись серые барышни в черных фартуках вроде нашей пепиньерки.
Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя вообще далеко не так чинно, как младшая, и довольно громко разговаривали между собой.
Впрочем, шумели одинаково все — и большие, и маленькие, и смутный гул от трехсот голосов стоял под сводами длинной огромной комнаты. От этого шума, напоминающего собою пчелиное жужжанье, у меня голова начинала кружиться и болеть.
С ближайших столов, предназначенных шестому и пятому классу, к нам поминутно долетали фразы:
— У седьмушек новенькая.
— И какая бойкая!
— Хорошенькая девочка…
— Нет, дурнушка…
— Неправда—дуся! Бледнушка только…
— Ах, много ты понимаешь, Македонская.
— Урод какой-то!
— Неправда—душка!
— Нет, урод!
— Сама ты урод!
— Прелестно!.. Я m-lle пожалуюсь.
— Ябедница, фискалка!
Эти фразы достигали моих ушей, и я не знала куда деть глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц V класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторили ее хором и вслед затем в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски и крайняя из девочек стала разливать суп по тарелкам своих соседок.
Я не дотронулась ни до супа, ни до второго, ни до сладкого.
Когда подали последнее, подле меня раздался умильный голосок:
— Ты наверное не будешь есть пирожного, новенькая, отдай его мне.
Я быстро вскинула глазами на говорившую. Это была та самая толстушка, которая смеялась над тем, что меня «солнышко воспитало». Она смотрела теперь на меня смущенными и в то же время просящими глазами.
Я уже протянула руку к тарелке, чтобы передать ее девочке вместе с горячей пышкой, облитой вареньем, как неожиданно чья-то рука быстро вцепилась мне в руку.
— Не смей делать этого! — вскричал подле меня звучный голос.
Быстро взглянув по тому направленно, откуда слышался этот голос, я увидела смуглую, тоненькую, как былинка, девочку, со смелыми черными глазами, чуть-чуть вздернутым носом и короткой заячьей губой над белыми, острыми, как у мышонка, зубами.
Ее так и звали «Мышкой», как я узнала впоследствии, эту черноглазую и подвижную, как ртуть, быструю Олю Петрушевич.
— Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! — произнесла она своим смелым, необычайно звучным голоском. — Гадость какая! — вся пылая румянцем и сверкая разгоравшимися глазами, вскричала она, обращаясь к окружающим ее за столом девочкам, — нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть с клянченьем «Дай пирожного!» Срам! Ты класс свой срамишь, Мендель, — прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей у меня сладкое. Стыдись!
И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне вчуже стало совестно за нее.
На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:
— Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!
Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.
— Лучше быть защитником, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе! — гордо ответила черноглазая девочка.
Зина Дорина — она же Колибри — позеленела от злости. Она немилосердно еще раз скривила рот и хотела ответить что-то, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница «пятушка» прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро выстроившись в пары, двинулись к выходу из столовой.
Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом остальных.
ГЛАВА III
Первый вечер в неволе. — Немецкие спряжения. — В дортуаре
Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.
Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.
Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.
Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:
— Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.
И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.
Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.
Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.
— Дикарка! Дикарка! — кричала одна из них, — откуда явилась, из Австралии или Америки?
— Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.
— Не укуси нас, пожалуйста, Воронская! — и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому моему лицу.
Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.
Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.
— Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то… — подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская. — Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие… по шерсти и кличка.
— Ворона, и правда ворона! — запищали, закричали и завизжали кругом меня.
— Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка! — кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.
Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая — очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.
