Лев Кассиль - Ранний восход
— Что же мне теперь надо делать, раз я уже пионер? — спросил у него Коля на другой день после приема в пионеры.
— Как — что? Учиться! Это прежде всего, — сказал Юра. — Погоди! Ты ведь рисованием увлекаешься? Да?
Коля зарделся.
— Ну вот, и нам поможешь. Это, думаешь, не пионерское дело — рисовать? Очень даже пионерское. А ты бы показал мне, что рисуешь.
И ему, вожатому, Коля решил показать теперь многие свои домашние рисунки.
Юра, увидев их, даже присвистнул:
— Слушай, да у тебя определенно есть способности! Я сам когда-то немножко малевал, когда в четвертом классе учился… Из этого, правда, ничего не вышло. Однако немножко разбираюсь. Нет, я серьезно говорю: ты этого дела не бросай. Я вот вижу, у тебя и воображение и глаз хороший. По правде сказать, не ожидал даже. Словом, я тебе вот что скажу: считай это своей пионерской нагрузкой…
Это было новым толчком для Коли. Он опять пристрастился к рисованию и уделял ему с каждым днем все больше и больше внимания. Почему-то — из застенчивости ли или не желая обращать внимание родителей на эту снова вспыхнувшую в нем страсть — он ничего не рассказал дома о разговоре с вожатым, только попросил немножко денег у мамы, чтобы купить новые акварельные краски. Ему обещали дать, но просили повременить немножко, до получки, — вышла как раз в это время какая-то задержка на работе с деньгами. И Коля делал пока карандашные наброски из окна. Ему хотелось зарисовать старое крылечко на соседнем дворе, ставшее хорошо видным после того, как был снят забор, и старый дуб, с которым связано столько воспоминаний. Напряженно вглядывался он в изгибы кряжистых ветвей, сейчас оголенных, но хранивших в себе что-то живое, ловил направление теней в разные часы. Коле казалось, что с каждым рисунком он открывает в знакомом дереве нечто новое, вчера еще не рассмотренное, а теперь разгаданное.
Заметив, что Коля рисует опять тот же дуб, Викторин крикнул ему со двора:
— Что он тебе дался? Ведь не твой дуб-то, кстати говоря. Это наша территория…
И нарочно, чтобы досадить Коле и испортить ему вид из окна, перевесил сушившееся белье на веревку, привязанную к одной из ветвей дуба. Но Коля только усмехнулся про себя и принялся схватывать на своем рисунке замысловатые движения ткани, раздуваемой ветром.
Ему очень хотелось нарисовать дуб красками. И вскоре он смог приобрести их.
Выбирали вместе с папой, который прямо из магазина пошел на работу. Коля возвращался домой один. Он шел совершенно счастливый, бережно неся деревянный плоский желтый ящичек с красивой этикеткой на крышке. В ящике были краски — акварельные, медовые, — шестнадцать цветных прямоугольничков, фарфоровые маленькие тарелочки и жестяночка для воды. Такой роскошью еще никогда не владел самолично Коля. Видя его усердие в рисовании, папа не пожалел денег: были куплены самые лучшие краски, а к ним три великолепные кисточки, хотя и не колонковые, но настоящие беличьи!
Полный лучших предвкушений, мчался Коля домой, представлял себе, как он сейчас расположится у окна, нальет воду в жестяночку, попробует кисточки, тон за тоном возьмет цвет с каждого четырехугольничка, похожего на конфету, и перенесет на бумагу — полоска за полоской, как в спектре. Подойдет, мурлыкая, любопытная Вакса, будет тереться о его колено, о ножки стула, и можно будет вытереть о ее черную шерсть кисточку… Но тут он почувствовал, как что-то крепко плюхнуло его по затылку. Шею разом обложило сзади чем-то пухлым и очень холодным. За шиворот потекли ледяные струйки. Коля обернулся, и тотчас второй тяжелый снежок ударил его в левую бровь и залепил глаз. Послышался насмешливый свист, неестественно крякающие, с нарочитым кривляньем голоса: «Эй, чудо-юдо-худо-художник! Получай!» И еще один снежок разлетелся, ударившись о лыжную шапочку Коли.
Незалепленным глазом он увидел двоих соседских мальчишек, которые в последнее время вечно вертелись возле Викторина. Это, верно, он и научил их напасть на Колю. По правилам, надо было бы нагнать обидчиков, поймать хотя бы одного из них и хорошенько вывозить носом вон по тому сугробу. Но для этого нужно было куда-то положить краски, а рисковать таким сокровищем Коля не захотел. Бледный, прикусив губу, но из гордости не ежась и не закрываясь рукой от летевших в него снежков, он лишь ускорил шаги, слегка на ходу прижимаясь к забору, чтобы оборонить хоть один бок, и скоро скользнул в калитку. Он слышал обидные словечки по своему адресу, пущенные вдогонку мальчишками. Ему нестерпимо хотелось бросить краски и разделаться как следует с обидчиками, но предвкушение того, что можно будет сейчас сделать при помощи плоского, как книжечка, ящика, который он прижимал к груди, пересилило. Он юркнул в калитку, на секунду всей своей спиной ощутив позор бегства.
В этот вечер, в традиционную минуту перед сном, папе был задан следующий вопрос:
— Папа, что, по-твоему, важнее: искусство или честь?
Пришлось, конечно, рассказать все. И папа, выслушав, сказал так:
— Видишь ли, Колюшка, ты это неверно противопоставляешь. Бывают ведь и ложные понятия о чести. Слышал, наверно? Например, честь мундира, которая считалась превыше всего и важнее истины. А есть и у искусства своя честь. Для всякого художника его искусство должно быть делом чести, живым словом правды, и вот тут уж ничем поступаться нельзя. Понимаешь, Колюшка? Ради правды уж ничего не жалей. А в данном случае твоя правда была у тебя в руках, в ящичке с красками. Стоило ли поступиться ею ради того, чтобы надавать по шее двум дуракам!
— Все-таки я им еще обоим надаю, как поймаю! Пусть только попадутся!
— Там видно будет, а теперь спи.
— Папочка, можно я еще один вопрос сегодня спрошу?
— Поздно уже, спи.
— Ну только один! Очень важный… Вот Викторин все меня задирает и дразнит, что я который раз один и тот же дуб рисую. И Женьчу научил насмешничать. Они говорят: «Сколько дерево ни три, золотом не станет. Три, да три, да три, — говорят, — это будет не девять, а дырка…»
Тогда папа сказал: «Минуточку», встал и принес Коле какой-то журнал, в котором была картина, изображавшая двух лошадей, тянувших в одной упряжке карету.
— Вот, смотри. Это Серов нарисовал. Вот видишь — две лошади в одной упряжке. Если одна будет тянуть сильнее, экипаж собьется с дороги в сторону. Нужно, чтобы обе тянули дружно, разом, в одном направлении. Ну вот, теперь представь себе, что одна лошадь — это талант, способности, а вторая — это упорство, воля, усердие. Вот так и у человека. Если талант тянет, а постромки у упорства ослабли, не пойдет человек вперед, свернет вбок, будет кружиться на одном месте или очень слабо продвигаться. Не годится дело, если и талант не тянет. На одном лишь усердии, без поддержки способностей, тоже далеко не уедешь. Пусть этот пример у тебя всегда будет перед глазами… Спи.
А утром, проснувшись, Коля увидел над своей кроватью укрепленный папой на стене рисунок — два коня в одной упряжке.
…Уже не раз были нарисованы новыми красками заснеженное крылечко и уголок двора со старым дубом. Но однажды, когда Федор Николаевич работал дома, а ребята играли во дворе, в комнату влетела красная, вся в слезах Катя.
— Папа! Там наш дуб пилят! — закричала она и опрометью кинулась вон.
Набросив пальто, Федор Николаевич вышел во двор. Еще на лестнице, открывая дверь парадного подъезда, он сквозь гомон возбужденных ребячьих голосов расслышал характерный, елозящий, в два полутона, слегка отзванивающий металлом тревожно-певучий звук пилы…
Вокруг дуба толпились ребята, сбежавшиеся со всех соединенных дворов. Были тут и Женьча с Викторином. Должно быть, весть уже облетела все дворы. Отовсюду спешили мальчишки, чтобы защитить свой заветный дуб. Между тем возле самого дуба, стоя на коленях в снегу, двое каких-то верзил, небритых и угрюмых, молча, не обращая внимания на протесты и крики наседавших со всех сторон ребят, двуручной пилой пилили ствол старого дерева. Зиг-заг… Зиг-заг… Зиг-заг… — словно дразнила пила.
— Не смейте!.. Не трогайте наш дуб! Уйдите лучше, пока не выгнали, а то будет вам!.. Сперва управдома позовите, а потом уж пилите! Нет у вас никакого права!.. — слышалось со всех сторон.
Круг ребят все теснее смыкался вокруг пильщиков. Женьча попытался ухватиться за ручку пилы, зубьями своими ходившей уже глубоко в теле дуба.
— А ну, не баловать! — зло проговорил один из пильщиков и, схватив за руку Женьчу, оторвал его от рукоятки пилы с такой силой, что тот отлетел в сторону. — Не баловать! — повторил пильщик. — Идите играйте, а не в свое дело не суйтесь. У нас на то направление имеется. По всем дворам сухостой рубим. Есть такое распоряжение. А вы тут не безобразничайте, сказано вам! Ясно?
— Какой же сухостой! Да он живой, растет еще!.. — закричали вокруг.
