Альберт Лиханов - Обман
Испуганные глаза Вероники Макаровны. Растерянный Никодим.
Никодим! Он разглядывает Никодима, разглядывает его красные уши, похожие на лопухи, его невзрачное серое лицо, и новая мысль обжигает Сережу. Конечно! Во всем виноват Никодим!
Если бы не он, мама не вышла бы замуж. Не собралась рожать.
Если бы не он, мама бы жила.
Шаг за шагом, день за днем Сережа припомнил все, как было.
Приезд Никодима. Мамино решение. Разговор с Васькой. Свадебное путешествие. День рождения. Аэродром.
Да пропади все пропадом! Провались в тартарары!
Пусть бы мама смолила папиросы, говорила грубо! Пусть бы жили они в старой комнате. Пусть была бы она несчастливая, только жила! Жила, а не умирала!
И Сережа с ненавистью глядит в сторону Никодима.
3
Наутро бабушка куда-то собирается. Зовет с собой Сережу.
– Младенца-то проведать надо, – говорит она.
Младенца? Только теперь доходит до него это. Мама родила мальчика. Она умерла, когда его рожала.
Сережа мотает головой. На что ему этот младенец? Пропади он пропадом. Из-за него мамы нет.
Но тут же встает, одевается. Идет скорбно рядом с бабушкой.
При чем тут младенец? Он даже не соображает ничего, такой малюсенький.
Сережа вспоминает, как мечтал о брате, когда возвращался с Котькой в троллейбусе. Как увлекла его мама разговорами про брата или сестру. Как хотела она еще ребенка.
В больнице бабушка теряется, суется в разные двери, но все не в те.
– Как про ребеночка бы узнать? – ловит она санитарку.
Санитарка останавливается, расспрашивает подробнее, потом исчезает, выводит врача. Врач – женщина. Полная, веснушчатая, добрая, с толстыми руками.
– Ребеночек живой, – говорит она, рассказывает подробности про вес, про рост.
– Дак как кормите? – пригорюнившись, спрашивает бабушка. – Без матери-то.
– Кормим, – говорит врач, – у нас возможности есть. Но без матери плохо.
– Уж куда там, – вздыхает бабушка.
Врач спрашивает про Никодима, узнает, что Сережа – старший мамин сын, что бабушка – мамина мама и никого ближе больше у покойницы не было.
– Может, еще повезет вам, – говорит она, поднимаясь, – может, ребеночек не выживет.
– Хорошо бы, – отвечает ей бабушка и плачет.
– Как хорошо? – не понимает Сережа, когда они обратно домой идут, и возмущается: – Что говоришь, думаешь?
– Думаю, – отвечает бабушка, – хватит одного тебя, сиротинки. Да ты – большой, сознательный. Младенца-то ведь выкормить сперва надо, выходить, потом воспитать. Кому это делать? Никодиму? Да разве ж сподручно ему, нестарому мужчине, с младенцем? Я одной ногой в могиле…
Бабушка плачет, сморкается, приговаривает:
– Разве ж это дело, чтоб дети раньше родителей помирали?
– Я его выращу, – говорит Сережа о брате. – А что, устроюсь на завод, заработаю…
– И-и-эх, милый! – говорит бабушка и машет рукой. – Дай бог тебе самому без мамки ладом дорасти!
Сережа молчит, не согласен.
На другой день он едет в больницу, вызывает толстую врачиху, справляется про брата.
– Живой, – говорит она и спрашивает неожиданно: – А где же отец?
Сережа молчит, не знает, как ответить. Потом говорит:
– Он болеет.
– Понятно, – вздыхает врачиха, смотрит на туфли. – Передай, что пока живой.
Вечером он говорит про маленького Никодиму.
Тот глядит на Сережу бесцветными глазами и ничего не понимает. Он как бы одеревенел после маминой смерти. Словно задумался о чем-то и от этой мысли оторваться не может – загипнотизировала она его. Он то и дело плачет. Вдруг прокатится по щеке слеза, сомкнутся губы в некрасивую гримасу. Сережа смотрит на него безразлично, говорит про маленького его сына, но Никодим ничего не может придумать.
– Не знаю, – хрипло говорит он, – не знаю… Надо кормилицу искать. Или что?
Сережа не знает, какую кормилицу. Бабушка крестится в угол и молчит. От Никодима больше ничего не добьешься. Он окаменело сидит в углу, бессмысленно уперев взгляд в пол. Замер. Ни действовать, ни думать не способен.
А Сережа ходит каждый день в больницу. Каждый день вызывает врачиху. Каждый раз узнает, что брат жив.
Надо ведь, соображает Сережа, придумывать ему имя. Время идет…
Заботы о брате постепенно занимают Сережу. Это единственное, что хоть как-то заполняет в нем безмерную пустоту.
Ожидая в больнице веснушчатую врачиху, Сережа тупо разглядывает картинки на стенах. Слушая разговоры женщин, сидящих в вестибюле, он стал смотреть на картинки. Потом прочитал их все, и не по одному разу.
В таблицах давались пояснения, как обращаться с новорожденными – как купать, чем кормить, как закаливать младенцев. Сережа выучил наставления едва ли не наизусть, узнал из женских разговоров, что в городе есть несколько детских консультаций и при них молочные кухни, где новорожденным дают питание.
В школе – с того зловещего, вьюжного дня – он не появлялся. Сначала никто его и не посылал, а потом сам не мог. Он уходил из дому с портфелем, заходил в больницу, потом сидел где-нибудь в кино, едва понимая, что на экране. После кино слонялся по городу, наматывал километров по пятнадцать, не меньше. Это выручало: он приходил домой, ел и сидя засыпал от усталости. Когда узнал про консультации и кухни, стал обходить улицу за улицей, читая вывески. Можно было бы просто спросить, но он, ничего не спрашивая, разыскал нужные ему места, выбирал про себя то, что поближе.
Вероника Макаровна бывает у них иногда. Но чаще Никодим у нее. Всякий раз, когда учительница видит Сережу, она вкрадчиво говорит ему про школу.
– Горю не поможешь, – негромко внушает она. – Ты должен быть сильным. Пора закончить это самоистязание.
Сережа ей не отвечает, молчит. И что ответить – не может он в школу идти, и все, хотя правильно говорит, наверное, Вероника Макаровна, слишком правильно. Особенно про малыша.
– Я тоже была там, – рассказывает она. – Но чем я могу помочь ему, чем? И чем ты ему можешь помочь? Его мама спасти могла бы, только одна она…
«Это верно, – думает Сережа, – ничем он не может помочь брату, но все равно, все равно…»
Утром встал – в больницу: «Жив?» – «Жив!» Потом по городу версты наматывать, потом домой, чтобы кулем свалиться на диван.
Да, две недели полных прошло, как Сережа из школы, не помня себя, выбежал.
Две недели. Галя каждый вечер приходит. Веронику Макаровну повторяет – в школу зовет. Но он не может. Не может, и все тут.
Сережа обрывает листок в календарике. Одевается.
– Ну? – испуганно спрашивает бабушка. – Пошел? С богом! Ты хоть там, – где там, не знает, голос ее растерянным становится, – бутерброд съешь. В портфель положила.
Сережа кивает.
– Готовь лучше приданое, – говорит он. – Скоро братана забирать будем. – Идет к порогу, потом, озабоченный, возвращается. – Ванночка есть? – спрашивает и спохватывается: – Сегодня поглядеть надо, где ванночки продают.
Он идет проторенной дорогой в больницу. Думает о том, что после ванночки придется покупать коляску. Еще погремушки. Это купит сам. Выберет, которые поярче. Заботы о брате вызывают тихую улыбку. Сережа улыбается и сам не понимает, что улыбается первый раз за две недели…
В больнице ждать приходится долго. Веснушчатая врачиха на обходе, смотрит, наверное, этих голопузиков, и он опять сидит.
Наконец она приходит. Садится рядом с Сережей. Разглядывает его внимательно.
– Какой же ты хороший человек, – говорит она серьезно, – так заботишься о ребенке.
– Он болеет, – снова объясняет Сережа и кивает в сторону головой, – он в себя прийти никак не может, бабушка старая, да ей уезжать пора, а мне все равно делать нечего.
– Вот как, – говорит врачиха, разглядывая ноги. – Скажи все же отцу, чтобы пришел.
– Не может он, – упорствует Сережа, – совсем потерялся. Как маленький. Плачет. Боюсь, как бы чего не случилось.
– Ты правду мне говоришь? – недоверчиво спрашивает врачиха. Сережа усердно кивает. – Ну вот… – мнется она, – тогда пока ему не рассказывай. Бабушке скажи… Скажи, маленький умер.
Сережа медленно оборачивается к ней.
– Как? – не понимает он. – Почему умер?
– Мама твоя… Одним словом, он слабеньким был… Да еще без нее остался…
Сережа разглядывает веснушчатое лицо врачихи и говорит невпопад:
– А мы кроватку достали…
Врачиха берет его за руку, гладит по голове, он шагает к выходу, забыв попрощаться.
Брат умер…
И брат умер…
Он его никогда не видел и не может сказать поэтому, любит его или нет. Но это маленькое незнакомое существо имело отношение к нему. У них была одна мама. Мамы нет, ее не стало, но существо, рожденное ею, осталось и было его братом. Было, может, последним, что связывало с мамой.
И вот его нет. Можно считать, что и не было. И выходит, мама умерла зря.
Сережа идет с трудом – мешают слезы. Он заходит в какой-то подъезд, прячется за дверь, в угол, и плачет, плачет навзрыд.
Сзади раздаются шаги.
– Эй ты! – произносит старческий голос. – Чего тут делаешь? Ну-ка иди… – Сережа выскакивает из подъезда.
