Георгий Караев - 60-я параллель
Пока трое старших разговаривали на лестнице, мальчик открыл своим ключом двери вересовской квартиры, зашел туда. Ах, как странно, как нехорошо было там! В папином кабинете всё еще лежал сугробик снега; на нем можно было еще заметить почти изгладившиеся следы: большой мужской и маленький, страшный — женский. Те следы, которые чуть было не увели его, Лодю, из этой жизни в морозный мрак, в ничто! .. Планерчик по-прежнему тихонько поворачивался на своей проволочке под потолком. Ниф-Ниф и Наф-Наф совсем скрылись под кристаллами инея; виднелась только рыжая скрипочка одного из них. Папины книги, милые, дорогие книги, которые Лодя обожал так почтительно, смотрели на него странно, не то печально, не то ободряюще, золотистыми зрачками букв на цветных тоже прихваченных инеем корешках... Вздохнув, мальчик подошел к стенке, не в кабинете, а в своей комнате, снял с нее ту папину карточку «на фоне взрыва», положил в карман и, сам не зная почему, щелкнул любимым своим выключателем; он приводил, бывало, в действие синий ночничок над дверью. Но, нет, чуда не случилось: ночник не зажегся... «Папа? Где ты теперь?»
Так Лодя Вересов остался жить у дяди Васи Кокушкина. Василий Спиридонович заботился о нем так, как никогда не умела и не пыталась заботиться мачеха, как не хватало порою времени позаботиться и отцу. Он привык всё делать по-флотски. По-флотски, на мужской суровый манер полюбил он и своего приемыша. И получилось очень хорошо.
Лоде теперь ни минуты не позволялось сидеть без дела. «Имей, Всеволод, в виду: от цынги первое лекарство — аврал!» Уходя из дому, старый моряк ни разу не позабыл дать мальчику задание на время до своего прихода: начистить мерзлой картошки, затопить печурку, согреть воду, обить снег с крыльца. И вот все эти простые дела в его устах как-то сами собой принимали особенно серьезный и особенно привлекательный вид. «Чистить кастрюли», конечно, не интересно; это девчонкинское, кухонное дело! А «надраить медяшку до блеска»? Да за это одно поручение Лодя готов был отдать всё.
Снег с крыльца сгребет каждый; подмести пол сумеет любой глупыш. Но вот подите попробуйте «привести в порядок трап» или «прибрать палубу»! Вересов-младший тер половицы с таким жаром, что, возвращаясь, Василий Спиридонович говорил только: «Гм!» — и ни разу, как положено делать старым адмиралам, не стал на колени, не послюнил пальца и не провел им по «палубе», чтобы посрамить «экипаж».
Надо прямо сказать: если судить по внешнему виду мальчика, кокушкинское морское лекарство действовало!
Если бы у Лоди кто-нибудь спросил, почему его душевное состояние день ото дня становилось всё легче и лучше, он, подумав, ответил бы: потому, что и вокруг всё начало заметно светлеть!
Погода выдавалась, конечно, разная. В иные дни туманило густо, до сумерек. Но всё-таки это была уже не зима, и — что еще того лучше — не осень.
В такие туманные дни в городе становилось тихо, как в лесу. Налетов авиации не было; обстрелы и те случались много реже. Вот когда наверху разъяснивало, когда над деревьями Каменного начинало голубеть прохладное апрельское небо, тогда с ним вместе в город приходила и война. Но ни Лодю, ни других ленинградцев это теперь уже не тревожило.
Спору нет: злость берет, если высоко над собой в синей бездне видишь медленно ползущий, крошечный, как мошку, вражеский самолет и вокруг него пушистые хлопочки зенитных разрывов. Однако шесть месяцев назад фашисты рыскали над городом очень смело. Теперь же каждый раз, сразу после появления очередного вражеского самолета, почти тотчас же он круто поворачивал и торопливо уходил на юг, а вслед за ним и ему навстречу на разных высотах проносились наши «ястребки». Немного спустя только они одни и оставались там вверху, вычерчивая в воздухе широкие озабоченные кривые. Враг исчезал.
Почти то же бывало с обстрелами. Едва начинало вдалеке греметь и за стенами домов на том берегу крякали и ухали первые злые разрывы, Лодя без всякого уже страха, как привычный солдат на фронте, одевался и выходил посидеть на скамеечке под окошком кокушкинского «особняка». Он внимательно слушал канонаду, этот «бывалый артиллерист», много бед видавший ленинградский мальчик. Эге, немцы стреляют, наши — нет. Это означало, что наши их «засекают». А вот теперь со всех сторон начинают грохотать куда более близкие удары. Высоко в воздухе поют снаряды, уходящие на юго-юго-запад. Нетрудно опытному человеку понять: «началась контр-батарейная борьба. Сейчас фашистов заглушат». Так учил его разбираться в звуках войны дядя Вася; так на самом деле оно и выходило.
Нет, никак нельзя было даже примерно сравнить осень и весну!
Тогда на притихший город черной тучей наползала страшная, неведомая, мало кому понятная опасность, лихая беда. Кто мог сказать, что она принесет с собою, во что именно выльется? Какая она? Можно и должно было твердо верить в конечную победу над врагом, но как измерить ее цену, как?
А теперь, в марте-апреле, каждый житель блокированного города знал просто и точно: да, там, за знакомыми южными окраинами, стоит враг. Враг — этим всё сказано. Он зол, беспощаден, еще силен. Однако его сила уже оказалась бессильной, натолкнувшись на крепкую волю советского народа, на волю людей, понявших до конца, что им под чужой пятой не жить.
Этот враг пришел сюда хмурой осенью, самоуверенный, убежденный, что через несколько дней, через две-три недели всё падет и склонится перед ним. Прошло полгода, а он стоит на тех же самых местах. Партия сказала, — ни шагу назад! «Ни шагу назад!» — приказало командование. «Ни шагу!» — повторил народ. Так и случилось. И теперь уже не они, — мы теперь хозяева событий...
Лоде Вересову было всего тринадцать лет. Он не сумел бы с полной ясностью выразить в словах те мысли и чувства, которые его наполняли. Дядя Вася тоже не был записным оратором. Но ложась спать, они каждый день беседовали именно на эту тему и очень хорошо понимали друг друга. «Ничего, Всеволод! — говорил Василий Кокушкин. — Крепись! Радуйся! Еще день мы с тобой отстояли... А что? Никакого тут хвастовства нет! Ты — один, нас с тобой — гляди! — уже двое. В одном Ленинграде таких, как мы, — великие тысячи. А там с нами весь наш с тобой Советский Союз! И путь у всех у нас один, как у снаряда в дуле. Этот, брат, путь нам с тобой партия указала. И мы с тобой по нему до полной победы пойдем... Дело наше, скажешь, маленькое? Ничего, Всеволод! Найдутся нам и побольше дела!»
Он теперь никогда не говорил «я»; но всегда — «мы с тобой», и Лодино сердце наливалось от этих слов гордым и теплым чувством. «Он с дядей Васей!» Это надо было понимать!
Точно в день весеннего равноденствия Василий Спиридонович, прийдя из районного совета, куда его вызывали по делам, не разделся, как всегда делал, и не спросил у Лоди, сварилась ли пшенная крупа. Он прямо в бушлате подошел к столу. Лодя в это время рисовал на бумаге воздушный бой. Фашист падал, очень черно дымя. Три наших «ястребка» петлили над ним, а четвертый как будто намеревался еще таранить врага дополнительно, подчиняясь Лодиному боевому азарту... Дядя Вася, посмотрев, издал одобрительное: «Гм!», а мальчик, почуяв что-то, поднял голову.
— А ну, Вересов-младший, — с торжественной серьезностью проговорил тогда «старый матрос», — пойдем-ка со мной: я тебе одну ценную вещь покажу...
Они прошли парком на Малую Невку, и тут около пустого пирса базы Лодя впервые увидел «Голубчика второго». Буксир стоял у берега. В узкой майне у его бортов тихонько поплескивала чернильная, но уже не зимняя, не способная вновь замерзнуть, вода. Высокая труба суденышка была заново окрашена голландской сажей, и красное кольцо горело на ней, как огонь. «Этот корабль, — услышал Лодя неожиданные для него слова Василия Кокушкина, — этот корабль — наш с тобой корабль, Вересов! Мы с тобой за него целиком и полностью отвечаем. Понятно?»
Нет, Лодя пока еще ничего не понял. Но какой бы неправдоподобной ни показалась ему мысль о том, что у него и дяди Васи может быть «их» корабль, она заставила сердце мальчика забиться от удивления и волнения.
Василий Спиридонович сам, не торопясь, нагляделся на «Голубчика» и Лоде дал вдосталь налюбоваться им.
— Так вот, Вересов-младший, — сказал он, наконец, со спокойным торжеством, — единица эта — в трехсуточной готовности. Что мог, то Кокушкин сделал: сохранил ее и отремонтировал. И впредь, предвижу, понадобится она не нам с тобой только. Подберу я на нее команду (уже поговорено кое с кем!), и предъявим мы с тобой ее куда следует. Чувствуешь? С полным комплектом экипажа.
Он замолчал, пристально глядя на буксир, точно еще раз оценивая, всё ли нужное там сделано. Лодя, подавленный важностью момента, не произносил ни слова.
— А что ты думаешь? — спросил, наконец, Василий Кокушкин. — Может, думаешь, откажутся? Никак нет, завтра же найдут нам подходящую должность; увидишь! А посему я тебя, Вересов, уже сейчас назначаю на этот корабль моим первым помощником. Так что учиться тебе теперь придется не береговым, а в основном флотским делам. Учти это!
