Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь
— А бабушка?
— Бабушка выписывает все мои показатели. Я и сам у нее спрашиваю, когда нужны какие-нибудь сведения обо мне. Она и значки собирает, и дипломы мои у себя в комнате на стенке развешивает. Мама нигде больше не разрешает держать их. Только картины на стенах терпит, да чтоб авторские, подписанные.
Подошла дворничиха, высыпала мусор. Долго глядела на нас. По крайней мере, будет что рассказать Тактике!
Дома ничего неожиданного не произошло, меня встретили так, как я и предполагала. Только мамы, увы, уже не было, снова ее вызвали в больницу. Ей-то я хотела сказать, где была. Я быстренько разделась, легла в постель и притворилась, будто сплю. Скорей бы уж кончился этот вечер! Но я долго еще не спала, смотрела на тень аспарагуса. Аспарагус, огромный-огромный, жил на стене прямо над моей головой и свешивал ко мне свои длинные игольчатые плети. Вполне может случиться, что когда-нибудь во сне я зацеплю их рукой, и все это обрушится на меня. Тетушки читали в постелях. Стояла мертвая тишина, правда нарочитая и потому напряженная, но все же, слава богу, тишина. И вдруг раздался резкий голос Тантики, противный, как будильник на рассвете:
— Мне кажется, у нее все же какой-то дефект речи. Очевидно, поэтому она постоянно отмалчивается. Придется отвести ее к логопеду.
И она погасила свет. Я долго еще слушала, как ворочается и вздыхает тетя Баби. Наверное, соображает, бедняжка, какой же это будет позор для семьи, если выяснится, что у меня и правда дефект речи.
Несколько дней мы не разговаривали с Андришем. То есть не вообще, а так, как в тот раз. Математикой занимались каждый день в «мотеле» у Дёзё, но после занятий Андриш пулей вылетал на улицу. Куда, не говорил, а я не спрашивала. Наконец однажды задержался немного, и я все-таки спросила:
— Куда это ты бегал каждый день?
— На рынок.
— Что тебе там понадобилось?
— Во всяком случае, того не было, что мне понадобилось.
— Очень остроумно. А сегодня почему не пошел?
— Говорю же тебе: нигде не достать голубей. Ищу уже целую неделю. У бабушки воспаление легких. Она очень ослабла и совсем потеряла аппетит. А тут как-то сказала, что легкий суп из голубей, пожалуй, съела бы.
— Мог бы раньше сказать.
У меня тут же созрел план. Это я знаю за собой по урокам математики: сколько раз уж бывало — зададут задачу, а я только взгляну на нее и сразу вижу, что к чему, знаю, что не ошибусь. В другой же раз по́том вся изойду, и так кручу ее и эдак, а толку никакого, не знаю, как решать, да и все.
Едва Андриш сказал, в чем дело, мне вспомнились те несколько голубей, что живут у нас в школе под карнизом. Правда, их регулярно гоняют оттуда, чтобы не портили памятник архитектуры; говорят, отовсюду теперь гоняют, потому что они загадили весь город. Но несколько голубей упрямо возвращаются к нам под крышу, а под окном продленной группы даже гнездо свили — там шире выступ, им, наверное, удобнее. А может быть, ребята из продленки тайком подкармливают их, несмотря на все запреты. Но если и так, нам сейчас это только на руку: значит, у бабушки Андриша будет суп!
В продленке уже никого не было; мы как раз встретились с ними, когда они гуськом шли к выходу и — по домам. Убирали в продленке обычно утром, так что помешать нам не могли. Сперва на подоконник залез Андриш. Это не опасно: у нас перед каждым окном решетка вроде корзины, так что упасть невозможно. Но вот беда: как раз эта решетка и стала помехой — он никак не мог одновременно просунуть через нее и руку и голову. Просунет руку — голова не проходит, голову вытянет — руке места нет. Вот и получалось, что если он видел голубя, то не мог его схватить, а если протягивал руку, то она только болталась зазря в воздухе, не находя птиц. Голуби с довольным видом турлыкали над своей дырой, уверенные, что мир принадлежит им. Но мне удалось просунуться наружу. Я поймала двух, один еще отбивался, даже ударил клювом по руке. Мы сунули их в мешочек для тренировочного костюма, и Андриш заторопился домой. А я еще осталась, чтобы привести в порядок окно: а то увидят малыши наши следы, тоже захотят на окна лазать. Это ведь не игрушки, но, конечно, если нужно для больного человека, тогда другое дело.
Тут-то и появилась в дверях тетя Илике, воспитательница группы продленного дня: она заметила меня с улицы и со всех ног бросилась наверх. Минута — и замечание было у меня в тетрадке.
Об Андрише я, само собой, не заикнулась. Надеялась только, что он уже сидит дома, на кухне, ощипывает нашу добычу.
Вернувшись домой, я застала лишь тетю Баби, которая сосредоточенно покрывала лаком ногти. Тетя Баби сразу же показала мне лак: «Смотри, перламутровый, прямо из Индии, просто чудо! Ты, конечно, такого не видела!» Действительно, не видела. Ногти от него становились такие, словно кто-то сбрызнул их крохотными серебряными звездочками. Тетя Баби тут же предложила мне им пользоваться. Собственно говоря, она вроде бы и любит меня, но, странное дело, какая-то она мне чужая, сама не знаю почему.
Я показала тете Баби новое замечание. Лицо ее тотчас принимает трагическое выражение, она начинает вздыхать, горестно хватается за голову. Но при этом следит, как бы не смазать лак. Потом старательно крупными детскими буквами расписывается. И, значительно глядя мне в глаза, говорит: «Никому не покажем!» Я благодарю ее за самоотверженность. Собственно говоря, и я не жажду семейной сцены, но ведь, рано или поздно, тайна откроется. Хотя бы при следующем замечании.
Тетя Баби колеблется. Я вижу по ней, что она тоже думает о Тантике и сразу пугается, становится нерешительной. Во всяком случае, я предлагаю ей пойти вместо меня в кино. Тантика собиралась повести меня сегодня в кино. Она купила билеты на двухсерийный фильм по
