Эдуард Корпачев - Тройка запряженных кузнечиков
Когда посматривал Звездочет на этот флаг, он чувствовал, как замирает позади и сопит толстый Стас, а, кроме Стаса, было еще немало часовых, которые выдавали себя неосторожным шагом, выглядывали отовсюду из кустов.
Так они вышли с отцом к неприятельскому стану, по песку прошествовали мимо селивановских, делавших вид, что не замечают их, и все же напряженно следивших за ними, как будто они, Звездочет и отец, могли выведать какую-то самую сокровенную тайну.
— Ты иди. Тебе пора, — сказал Звездочет отцу, потому что дальше было бы невыносимо видеть, как он страдает, хотя и пытается выглядеть безразличным.
И все-таки отец вместе с ним зашел в избу. Печь уже не горела, только дышала вкусными запахами, и Степанида Степановна уже не выглядела краснокожей, а просто темнолицей, с бурыми, древними руками. Здесь же сидела и Юля.
А селивановские были настороже и сразу же заявились в избу ватагой. Их предводитель Багратион вежливо стал спрашивать у Викентия Васильевича, нравится ли ему тут, а Викентий Васильевич отвечал, что в гостях хорошо, а дома лучше, и селивановские театрально потупили взор, наигранно смущаясь, и более других был Звездочету неприятен в эти минуты Стас, который лез вперед, преданно посматривая на отца. Он, этот неуклюжий толстяк, понимал, что пленение Звездочета не столь уж серьезно по сравнению с учебой, с занятиями, когда Викентий Васильевич будет неподкупно строг.
Но вот отец весело повел глазами на всех, поднялся, протянул Звездочету руку, и, хотя пожатие отцовской руки было знакомым, твердым, Звездочету стало невыносимо больно от этого как бы прощального рукопожатия.
5
Все происшедшее вставало перед Звездочетом сызнова, и вставало беспощадно. И вот теперь, страдая не только за себя, а и за отца, вдруг потерявшего власть над своими селивановскими учениками, над отличниками и двоечниками, Звездочет чувствовал в себе ту особую злость, которая делала его неутомимым и бесстрашным; и такой, готовый на все, готовый на любой риск, он уже искал выхода из плена, он уже преодолевал мысленно всякие препятствия и флаг неприятельский уносил на груди. И не понимал Звездочет, зачем ему жить дальше, если он задания не выполнит, — зачем ему жить дальше с поруганной честью?
А двоечник Стас не покидал избы, все вертелся вокруг стола, все поглядывал преданным взглядом, точно был готов услужить ему, Звездочету.
Юля, тоже не уважая Стаса, вытурила его наконец:
— Иди, иди, жирный, соблазняй мух на дворе.
И, как только вышел Стас, она зашептала Звездочету:
— Послушай, у меня есть такой план — мы их всех проведем! Тебе нужен бело-голубой флаг? Сошьем! А что, не смейся. Голубого атласу у меня хватит — я хотела из него кое-что сделать, ну, не жалко, — а белой материи легче всего достать. Я за ночь сошью бело-голубой флаг, поверь, Звездочет!
Не ожидал он такого обмана от Юли и растерянно улыбнулся. А она, поощренная его улыбкой, принялась доказывать, что новый флаг будет вовсе не хуже флага селивановских и что можно бежать завтра, что она готова бежать с ним, что хотела бы пожить на рыбозаводе, где пирс, и рыбацкие катера, и мережи на колках, и на траве блестят чешуйки, как вечная роса.
— Нет, Юля! — сказал он ей с возмущением. — Тут нечего хитрить. Надо по-честному, Юля.
6
Юлина затея с самого начала казалась Звездочету оскорбительной. С наступлением темноты надо попытаться снова пробраться к мачте и бесшумно свалить часового.
Он ждал потемок, ночи. Стас по-прежнему охранял его у двери, слышно было, как он ходил у крыльца, окликал кого-то, а бабка Степанида Степановна спала, и Звездочет решил, что самое время исполнять свой план. Он мог бы выйти в дверь, Стас не помыкал бы теперь им, как утром, но можно было выйти и в окно, и вот он, поднявшись с жесткой лавки, осторожно потянулся к окну, распахнул его в огород, в запахи укропа, в стрекот кузнечиков, во тьму.
— Кто там? — настиг его спокойный, недреманный голос Степаниды Степановны, и Звездочет, помедлив, соскользнул с подоконника на пол, смело прошел к двери, потом вернулся и, набрав со стола в карманы яблок, вышел на крыльцо и сказал часовому:
— А погодка, Стас, а? Прекрасная погодка! Давай прогуляемся.
— Вдвоем? — спросил Стас. — Вроде нельзя тебе…
— Пустяки. Никуда я не сбегу. Ну куда я сбегу ночью? Айда на берег. Даже можем выкупаться перед сном.
— Не знаю, Звездочет, не имею права…
— А я вот отцу, Викентию Васильевичу, скажу насчет тебя. Так, мол, и так, батя, не притесняй Стаса. Если захочешь вызвать, сначала погляди на него с намеком и, если он возьмется рукой за левую мочку, — значит, не вызывай. Вот будет тебе жизнь!
— Не врешь, Звездочет? — заговорщически шепнул Стас. — Правду говоришь?
— Устрою, Стас. А бежать я мог бы и в окно. Айда!
И они побрели в темноте к берегу. Ребят уже не видно было, лишь где-то в стороне перекликались постовые, угас и огонь вечернего костра, остался запах выжженной земли. И так легко было представить, что ты на своем берегу, среди своих, — ведь вот и запахи знакомые, и груда пепла на траве, и те же кусты, вербы, та же ночь… Ах, непереносимо томиться среди неприятелей, надо действовать, действовать! И Звездочет, как бы изменяя прежнему плану, стал доставать и незаметно швырять яблоки в воду. Звуки получались гулкие, как будто человек бултыхался там, у лодок, и вот бросился на эти звуки сторож флага, а вслед за ним и Стас. Звездочет неслышным рывком вмиг оказался у флага, потянул его снизу и, ощутив прохладный ком материи в руках, тут же пустился бежать.
— Держи, ребята! — раздалось сразу и со всех сторон.
А Звездочет мчался вблизи воды, ветви лозы хлестали по лицу, рукам и ногам, и мог бы он бежать бесконечно, если бы не знал, что где-то недалеко посты селивановских, а вот на воде нет ни одного поста, — не кинуться ли в воду?
Он вбежал в воду по самые плечи и, подняв трофей над головой, поплыл, стараясь не выдавать себя всплеском, тяжелый, в набрякшей чужой одежде. И упорная мысль была избавиться от чужой одежды, от чужих штанов и рубашки, лишь бы сберечь флаг!
Какая суматоха поднялась на берегу! Как будто бежали не мальчишки, а их голоса, потому что не было их видать, селивановских, но вот вдруг вспыхнул костер — и стали видны наполовину красные, наполовину черные мальчишки. А потом и мотор взревел и понес обозленный стрекот по воде. Луч фонарика выстрельнул и зашарил вокруг, но Звездочет плыл вдоль берега, вдоль чужого берега, а селивановские направили моторку в глубь озера.
Он плыл неслышно, как будто гонимый водою, и все никак не удавалось ему избавиться от чужой одежды, потому что надо было поглядывать за лодкой, за ее беспорядочным кружением. Но вот моторка стала притягиваться к берегу, Звездочет насторожился, не зная, куда ему деться от приближающегося ясного ока фонарика.
И когда уже нельзя было дольше оставаться на воде, он тихо погрузился вниз, с открытыми глазами вошел во мрак, разгребая черноту, коснулся дна и решил посидеть там, пожить без воздуха сколько можно.
И вскоре ему представилось, будто он долго брел по огненной пустыне, зной пошатывает его и самым бесценным в этом аду будет глоточек воды…
7
Но все-таки всплыл Звездочет из непроглядного мрака, стал разевать рот и бесшумно глотать воздух, и постепенно проходил тот подводный мираж, и все утвердилось на прежнем месте: берег селивановских, где все еще вскидывался, гневно пылал костер, и свой, далекий берег, где лампочка под навесом рыбозавода мерцала подобно крошечному фитильку.
А моторка будила ночное озеро и то уходила на безопасное расстояние, то вдруг поворачивала и летела с ясновидящим фонариком на Звездочета, и тогда он опять уходил под воду, сидел в безвоздушном мраке до тех пор, пока мрак не расцвечивался яркими, пестрыми всполохами, и всплывал, разевая голодный рот, и опять уходил в черный и цветастый подводный мир, и было множество таких спешных погружений и всплытий, словно бы он превратился в амфибию.
Когда же задохнулся мотор у берега и селивановские высыпали из лодки, такие заметные в свете костра, Звездочет уже вернее поплыл на мерцанье далекой родной лампочки и, ощутив усталость, стал думать о матери, об отце, об Антошке Чалине и о других ребятах стал думать, чтобы преодолеть усталость и не потонуть. Он думал о них с добротой, и не могло быть, чтобы рыбозаводские ребята не думали о нем, — иначе откуда бы уверенность бралась, что он доплывет?
А вокруг стояла ночь, спали рыбы, и никакой земли на Земле не было — вода, бескрайняя вода. Так нелегко было одолевать пространство ночной воды, и Звездочет лишь теперь вспомнил о чужой одежде, избавился от нее, а флаг обвязал вокруг пояса.
Казалось, он вовсе не движется, застыл на поверхности озера, далекая лампочка остается далекой, далекие ребята остаются вдали, и никто не придет на помощь, и не надо об этом думать, не надо поддаваться малодушию.
