Василий Авенариус - Поветрие
Двое эти были Михайло и Юшка. Когда последний, чтобы дать место теснившимся к царевичу панам, отступил назад, то очутился лицом к лицу с великаном-гайдуком царевича.
— Михайло! — вырвалось у него. — Из князи да в грязи, из грязи да в князи!
— Молчи! Ни гу-гу! — буркнул на него тот и оттащил его за руку в сторону. — Ты меня знать не знаешь. Слышишь?
— Слышу. Да на чужой рот ведь пуговицы не нашьешь. Чего мне молчать?
— Полно зубоскалить. Выдашь ты меня, так и мне тоже никто молчать не велит. Назвался ты тут, я слышал, Юшкой?
— Да, Юрием Петровским, и всякому тут ведомо, что я Юрий Петровский, никто иной. Сам канцлер литовский, Лев Сапега, уступил меня здешнему князю воеводе; и что князь меня тоже любит — сам, чай, видел?
— Будь так. А все же не Юрий ты и не Петровский, а просто Петруха, обокрал своего первого господина, боярского сына Михнова, и в лес от него бежал, к грабителям, подорожникам.
— Где и встретился с тобой? — нагло усмехнулся Юшка.
— Не обо мне теперь речь! — сухо оборвал его Михайло. — Заговорю я — так мне, пожалуй, все же более твоего веры дадут: я — гайдук царевича. Стало быть, знай, молчи, и я промолчу.
— Ин будь по твоему; чего мне болтать? Ловит волк — ловят и волка. А того лучше, может, Михайлушко, коли работать нам, как летось, опять заодно с тобой…
— Никакой работы у меня с твоей братьей доселе не было, да и быть не может!
— Ишь, какой пышный! Чинить я тебе помехи не стану — и ты же мне, чур, не препятствуй. Больше тебе ничего от меня не требуется?
— Ничего… Постой! Скажи мне только еще про царевича: точно ли ты… Да нет, не нужно! — сам себя перебил Михайло. — Заруби себе на носу, что ты мне чужой! А чуть что — неровен час — шутить я, ты знаешь, не стану…
Он сжал руку Юшке с такой силой, что у того пальцы хрустнули.
— Пошел!
Добродушные голубые глаза гайдука сверкнули так грозно, что Юшка, морщась от вынесенной боли, поторопился отойти. Михайло не подозревал, что нажил себе непримиримого врага, не слышал, как тот проворчал сквозь зубы:
— Погоди, дьявол, — ужо посчитаемся!
Когда Михайло последовал за царевичем Димитрием в отведенную последнему опочивальню, когда стал помогать ему разоблачаться, то не мог не заметить мечтательно счастливого выражения лица царевича, а затем уловил слышанную уже им давеча латинскую фразу, которую будто безотчетно прошептал теперь про себя царевич:
— Vivat Demetrius, monarchiae Moscoviticae domenus et rex…
— Что это значит, государь? — спросил гайдук. — Да здравствует Димитрий, господин и царь московский?
Димитрий поднял на вопрошающего задумчивый взор и счастливо улыбнулся.
— Да, братец… Кабы знал ты, как я доволен нынешним днем-то! Скажи-ка, Михайло: хорошо ты помнишь свои детские годы?
Михайло удивленно уставился на царевича и слегка смутился.
— Помню, государь, — с запинкой промолвил он, — но, не погневись, уволь меня пока рассказывать тебе…
— Я спрашивал тебя вовсе не за тем, — успокоил его Димитрий, — я хотел лишь знать, так ли мало памятны другим их первые годы, как мне… Мальчиком ведь я хворал немочью падучей, — пояснил он, — а хворь эта, сказывают, отбивает память. Кое-что помнишь, да словно сквозь думан какой, сквозь сон; не ведаешь, точно ли оно так было, или же наслышался ты от других и сам потом уверовал. Вот потому-то я так благодарен этому самовидцу Юшке, что знал меня еще малым ребенком. Ведь он, кажись, честный малый, говорил по чистой совести? Он так рад был мне, так рад, — прослезился даже; не правда ли?
Михайло был правдив, и на языке его уже вертелось предостережение царевичу: не давать большой веры Юшке. Но к чему бы это послужило? Сам царевич, конечно, не был обманщик, и ему, видно, так хотелось, чтобы показание Юшки еще более подтвердило его собственные показания. Гайдуку стало жаль своего господина, и язык у него не повернулся.
— Правда, — отвечал он.
— А что ты скажешь, Михайло, про эту панну Марину? — спросил вдруг Димитрий, и глаза его заискрились совсем особенным огнем.
— Что я скажу, государь? Пригожица, чаровница, но…
— Но что?
— Но… полячка!
— Что ж из того?
— Привередница; как мысли ее вызнать? И не нашего закона.
— Ну, закон законом, и коли на то уж пошло…
Спохватившись, что, пожалуй, сказал лишнее, царевич не договорил и махнул рукой гайдуку:
— Ступай теперь, Михайло. Чай, шибко притомился тоже? Сон клонит? Я еще помолюсь Богу, а там один уже лягу.
И он опустился на колени перед образом Божьей Матери, подаренным ему князем Адамом Вишневецким и взятым им с собой в дорогу из Вишневца. С четверть часа еще после того Михайло мог слышать из соседнего покоя, как царевич истово молился: клал поклоны и призывал на себя благодать Божию.
Часть вторая
ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ
Глава четырнадцатая
ДЕНЬ ВИШНЕВЕЦКИХ
Опочивальня царевича помещалась около одной из угловых башен замка, и окна ее выходили на главный двор. Димитрий, как оказалось, был очень наблюдателен: когда он встал на другое утро, то, одеваясь, не отходил от открытого окна. Отрывочные замечания, которые делал он Михайле, свидетельствовали, что ничего из происходящего на дворе не ускользало от его внимания.
Тут под порталом парадного крыльца показался сам владелец замка, в сопровождении дежурного маршалка. Позади обоих высилась могучая фигура саженного, усатого гайдука, вооруженного нагайкой. Оглядев орлиным взором двор, Вишневецкий вдруг грозно приосанился и величественным жестом указал гайдуку на середину двора. В два прыжка был гайдук на указанном месте и поднял с земли арбузную корку. По зычному окрику светлейшего, со всех концов двора бросилась к нему теперь стремглав с непокрытыми головами дворовая челядь. После краткого допроса, двое из дворовых, ответственные, должно быть, на этот день в чистоте двора, преклонили один за другим спину перед княжеским гайдуком, который отсчитал каждому нагайкой по два десятка «горячих». Сделав еще отеческое внушение остальным, князь Константин, сопутствуемый маршалком и гайдуком, величаво направился к внутренним воротам на задний двор.
Едва лишь князь пропал из виду, как из-за угла соседней башни со злорадным смехом выскочил Юшка.
— А! Да я ведь еще не рассчитался с этим малым! — сказал царевич и окликнул Юшку.
Того так и передернуло: он готов был, казалось, пойти наутек: но, сообразив, видно, что он узнан и делать нечего, отвесил Димитрию земной поклон и осклабился до ушей.
— Подобру, поздорову ли, надежа-государь? Что прикажешь низкому смерду твоему?
— Поди-ка сюда.
— Мигом, батюшка-государь!
Минуту спустя он стоял уже перед царевичем в его опочивальне с полусмиренным, полунахальным видом.
— Я не отблагодарил тебя еще за твое правдивое показание, — сказал Димитрий, подавая ему несколько дукатов.
Юшка жадно принял деньги, шумно пал ниц перед дарителем и припал губами к его сапогу.
— Кормилец ты наш!
Царевич отдернул ногу и отступил на шаг.
— Ты совсем никак ополячился, — промолвил он, — падаешь до ног, хоть сам и русский?
— Чье кушаю, того и слушаю, надежа-государь, — бойко отвечал шустрый малый, поспешно опять приподнимаясь с полу.
— Но чего ты сейчас вот тулялся тут за углом?
— Да как же, родимый, не туляться, коли меч над головой?
— Так другим, стало, за тебя досталось?
— Не то чтобы: не мое нынче дело то было за двором смотреть.
— Но ты, сам, поди, арбузную корку подбросил? Юшка самодовольно усмехнулся, обнажая снова свои красные десна и острые хищные зубы.
— А чего ж они, дурни, не доглядели? Но ты, батюшка, меня же не выдашь?
Царевич свысока только покосился на него и спросил в свой черед:
— Что, князь Константин, каждый день обходит так замок?
— С нагайкой-то? Каждый день, государь, в урочный час, как пить дать! Такой уж обиход, значит. Не мирволить же черному люду? Чу! Слышишь рев-то?
Откуда-то издалека, с задворков, в самом деле долетали болезненные вопли.
— Это на конюшне, — объяснил, лукаво подмигивая, Юшка. — Здорово, знать, опять кому из конюхов перепало! А вон и княгинюшка наша, — понижая голос, прибавил он. — Тоже и-и куда горазда! Распалится гневом — охулки на руку не положит.
Из бокового флигеля показалась, в обществе дежурной фрейлины, княгиня Урсула с бревиарием (молитвенником) в руках.
— Ну, это ты, братец, не дело говоришь, на барыню свою напраслину взводишь! — строго заметил Димитрий.
— Будь я анафема, коли вру.
— Да не видишь, что ли, что она на молитву идет?
— На молитву! Что бревиарий-то при ней? Так она ж его до вечера, почитай, из ручек белых не выпустит, а ночью под подушкой держит. Молельня-то княжеская вона где; а светлейшая наша идет, вишь, вон куда — прямехонько, значит, в девичью.
