Татьяна Свичкарь - И сколько раз бывали холода (сборник)
– У нас в Пятигорске жарко, а приедешь к Баксану – ну лёд… Горная река. Такое течение! Водопады – из-за пены не видно воды… А какие там лошади – арабы! Хвосты у них таким изгибом – видели, может, в кино? Умнющие кони, как профессора.
– Белые? – спрашивал Валька. Он всё видел в цвете.
Митя качал головой:
– Лошади не рождаются белыми. Проходит несколько лет – тогда белеют. Говорят, что их высекают из кавказского мрамора и сбрызгивают минеральной водой – и они оживают…
Наша старая лошадь блекла рядом с «арабами», и оттого ещё жальче было её. Ещё больше мы с Валькой любили её – щемящей любовью, когда всё можно отдать – и яблоки, и хлеб, и душу.
А чтобы мы хоть немного представили себе кавказское небо – «Темнеет там – в один миг! И какие звёзды огромные!» – Митя потащил нас ночью в Берёзовую рощу. Вернее, на холмы возле неё, где город не мешал небу, где оно было рядом – со всеми звёздами!
Я купила его на рынке. Сто лет мечтала о собаке, и дома всё говорили – потому что достало моё нытье: «Ну ладно, если будет не слишком дорого…»
Наш Птичий рынок был скуден. По субботам-воскресеньям стояли обычно два-три человека с коробками в ногах. В сухой траве шевелились длинные уши кроликов.
В сетчатых железных клетках «на полусогнутых» сидели куры. Из мешков доносился визг поросят – невидимых. Ни разу не увидела я в детстве поросёнка, всегда – в мешках.
Иногда какая-нибудь тётка выносила котят. Медленно прохаживалась, прижимая их к груди, закутанных в платок: «Возьмите в добрые руки! За десять копеек – чтоб прижились!»
А тут сидел на складном стульчике деревенский мужик, в ногах у него стояла сумка, а в сумке спал щенок.
– Почём? – спросила я, решив, что если не очень дорого, то это судьба.
– Пять рублей.
Щенок был песочного оттенка, позже я услышала название цвета – палевый.
Я взяла его на руки – тяжёлый, сонный. Собачий младенец.
– Овчар, – сказал Митя. – Точно тебе говорю. Вот только цвет…
Те, чьё детство пришлось на советское время, помнят эти волшебные слова – «немецкая овчарка». Собаки этой породы были героями почти всех фильмов той поры: «Ко мне, Мухтар», «Пограничный пёс Алый». Добыть овчарёнка было непросто – предстояло долгими месяцами стоять на очереди в клубе служебного собаководства, сдавать техминимум – этим определялось, можно ли тебе доверить породистого пса. А детям ночами снились острые уши, улыбающаяся морда и умные глаза будущего несравненного друга и защитника.
– Мить, – сказала я и прижала щенка к себе, – меня, конечно, дома убьют…
– Скажем, что это я тебе подарил на день рождения, – и он полез в карман за пятёркой.
И вправду дома чуть не убили. Самовольница, навязала не шею семье живое существо… Никто, видимо, не думал, что о собаке я мечтала всерьёз. А теперь вот он, зверь, стоит, широко расставив лапы, и прудит лужу.
– Кончилась моя спокойная жизнь, – повторяла бабушка. – А я мечтала, когда выйду на пенсию…
Это была вечная присказка, и ей не надо было лишний раз повторять, о чём она мечтала, – я это знала наизусть. Вязать она мечтала – вволю, плести спицами узоры из разноцветных ниток. Растить цветы в саду: тюльпаны, ромашки, розы…
В бабушке сочеталась жажда заработать лишнюю копейку к крошечной пенсии в сорок шесть рублей: «Мы люди тэмни, мы любим гроши» – это была её фраза – сочеталась с удивительной бесшабашностью и лёгким отношениям к этим деньгам – кровь ли польских дворян говорила тогда в ней? Она дарила тем или иным знакомым не только букеты, но и свитеры, над которыми сидела по месяцу. Аденьги, заработанные на рынке, – весь день, жаркий, томный продавала цветы – деньги эти она ссыпала мне в руку:
– Пойди купи самых лучших конфет.
Дедушка в конце концов проявил разумную строгость. Хорошо, пусть будет собака: внучка который год отличница, заслужила. Но четвероногое существо должно жить на улице и порога дома не переступать!
Только если на улице был совсем уж мороз и ветки деревьев застывали, будто отлитые из чёрного стекла, а пар, идущий изо рта, был так густ, что казался осязаемым, – это уже за минус тридцать – только тогда Дику дозволялось переночевать в маленьком коридорчике.
Он заболел – тяжко. Мы водили его к ветеринару. Он еле шёл. Определили воспаление лёгких, долго ходили мы с ним на уколы. Но дедушка так и не разрешил впустить его в дом, овчар жил в будке, куда я готова была переселиться к нему и укрывать его своей шубой.
С тех пор мне щемяще жаль животных, как никого из людей. И нынешний пёс мой – тоже палевый, но никакой не овчар вовсе, а американский спаниель – спит у меня в ногах, а иногда, окончательно обнаглев, пробирается и устраивается головой на подушке.
…Когда Дик пропал, мне сказали, что он убежал на собачью свадьбу. Это был такой вроде бы счастливый финал. Убежал к своей любви.
Я тосковала – выйти на веранду и не увидеть его, рыжего, несущегося навстречу, прыгающего, чтобы взбросить на меня лапы, жарко и торопливо дышать в лицо, облизывать также торопливо, упиваться счастьем оттого, что я есть.
Каково же было моё изумление, когда несколько дней спустя я увидела идущего по улице Митю с Диком на поводке.
Митя к тому времени – а нам уже исполнилось по четырнадцать – стал удивительно хорош собой. Я знала, сколько девчонок на него заглядывается. Высокий, смуглый, летом он по-пиратски повязывал голову платком.
И вот он идёт, весь такой корсар, и рядом с ним на поводке – мой пёс.
– Митька! Где ты его нашёл?
Но никогда я не могла ожидать того, что услышала:
– Его продали. Твои. На хоздвор. За телегу навоза. Валька его нашёл. А сегодня ночью мы его оттуда свистнули.
Это был момент, начиная с которого я поверила в предательство близких. Верно, бабушка боялась, что Дик сорвётся, помнёт её цветы – и в очередной раз взыграла в ней практичность. А потом так легко, вдохновенно врала мне о собачьей свадьбе…
Мы сидели под лодкой, и я всё доказывала, что надо отдать на этот хоздвор скопленные мной деньги, а дедушку с бабушкой устыдить, сказать, что я без Дика жить не смогу. Что нельзя продавать тех, кого любишь.
– Но они-то – не любят. И они его опять продадут, – возражал Митя. – Раз один раз смогли – всё. Продадут ещё дальше, и мы его потом не найдём. Я его лучше заберу. Мама не против. У нас с ним ничего не случится.
И он был, конечно, прав.
Дик перенёс разлуку легко. Он давно знал и любил Митю. И тётя Нина скоро уже души в собаке не чаяла. Овчар был допущен в дом и часами лежал на кухне, положив голову на лапы, смотрел, как тётя Нина готовит или шьёт. Ловил на лету кусочки печенья и колбасы. С ним разговаривали, подолгу, то нежно, то ворчливо. Ворошили пальцами рыжую шерсть на затылке. Скоро он уже слушался Митю с полуслова.
А у меня навсегда осталось чувство, что у меня был – был! – свой ангел-хранитель. И его продали. Ангелов, оказывается, тоже можно продать.
Наш пляж… Он чуть ниже ГЭС, тут постоянно – приливы, отливы… Мы лежим на крупном и оттого особенно жёстком, почти белом песке, пересыпаем его в ладонях. И Дик валяется тут же, чуть повыше, в тени ивы, и смотрит на нас, и улыбается во всю пасть, радуясь, что он – с нами. И в то же время мы кретины в его глазах: как можно печься на солнце, если есть тень?
Но любимейшая минута для него, когда кто-то идёт купаться.
– Эй, чувак, у тебя водолазов в роду не было? – спрашивает Митя, вороша рыжую шерсть.
Дик – водоплавающая собака. Сперва он несколько раз упоённо, стрелою, проносится по берегу. Не дай Бог оказаться на его пути – снесёт. Он счастлив, что предстоит долгий заплыв. А потом, поднимая фонтан брызг, бросается в Волгу, навстречу волнам.
Я боюсь идти в воду, и Митя даёт мне руку. Он хочет завести меня на глубину: знает, что плавать я умею. Немного, но умею. Я вырываюсь из его сильной, холодной от воды руки – не могу преодолеть ужаса не чувствовать дна под ногами – и он уплывает один. Он знает здесь всё, все течения и, когда хочет доплыть до дальнего острова, знает, в каком месте надо войти в воду, чтобы снесло точно туда.
Всё, нет их с Диком, уплыли, даже голов их скоро не будет видно.
А Валька не умеет плавать – почти как я. Ему вообще мало надо. Он зайдёт в Волгу по колено, закинет руки за голову. Ветер овевает худенькое мальчишечье тело, а Валька будто впитывает ветер, потягивается.
– Господи, как же здесь хорошо…
А потом он идёт на мостик, ведущий к дебаркадеру, и я за ним. Шлёпаем босыми ногами по длинным, тёплым, пружинящим от каждого шага доскам.
Валька, оказывается, хотел посмотреть, как нарастает глубина, как меняется цвет воды. У берега она жёлтая, как чай, дальше делается всё темнее, и вот уже плывут навстречу ошмётки почти чёрных водорослей и силуэты рыб – стайка их скользит безбоязненно, они у себя дома…
Взгляд у Вальки на несколько минут становится напряжённым, неподвижным – он запоминает цвета.
