Хаим Оливер - Как я стал кинозвездой
— Энчо, — с чарующей улыбкой сказала она, — товарищ Фальстаф — заслуженный артист, он согласился ради тебя три раза в неделю приезжать из Стара Загоры. Будь прилежен и послушен. Он не дает уроков кому попало.
— Ха-ха! — Фальстаф опять заухал, как контрабас. — Только юным гениям, да, да, исключительно гениям…
Лорелея, страшно польщенная, что меня назвали юным гением, сказала «чао» и ушла, не забыв напомнить, что в четыре часа, сразу после занятий по актерскому мастерству, придет Маэстро. Я сказал: «Хорошо, мамочка» — и тяжко вздохнул.
Новый учитель похлопал себя по животу, который загудел, как пустая бочка, и опять заухал громовым голосом:
— Ну как, Энчо, идем в артисты, а? Да будет тебе известно: нет на свете профессии прекраснее актерской. Выходишь на сцену, перед тобой в темном зале сидят тысяча человек и как завороженные следят за каждым твоим словом, каждым движением…
— В кино тоже так? — как бы между прочим спросил я.
— В кино?! — Он страшно возмутился. — Кино — это не искусство! Понятно? Кино — это чушь! Тени, которые движутся по белой простыне и исчезают, стоит погаснуть электричеству. Актер в кино не видит перед собой зрителей, не слышит их дыхания, восторженных рукоплесканий, не выходит на поклоны, дамы не бросают цветов к его ногам… Фильм приходит и уходит, через месяц-два никто, кроме киноманов, и не вспоминает о нем… Вот, к примеру, скажи, скольких киноактеров ты помнишь — из тех, кто блистал пять, десять, пятнадцать лет назад? Одного Чарли Чаплина — и всё! Но Чаплин — гений, а главное, он в детстве играл на сцене…
Я слушал своего нового учителя и вспоминал, как у нас в городе встречали артиста, игравшего хана Аспаруха, как после сеанса его забросали цветами, как старшеклассницы бегали за ним по пятам, но не стал этого говорить, чтобы не обидеть Фальстафа. А он продолжал разглагольствовать:
— Знай, мой мальчик, кино — это пустое занятие, это коммерция, шумиха, реклама и деньги, презренный металл… А истинный актер живет не ради денег. Один раз, всего один раз, тому пятнадцать лет, меня пригласили на киностудию, предложили какую-то жалкую роль. Я встал перед камерой, никакой публики, только съемочная группа, и надо произносить реплики перед микрофоном и холодным объективом, который поблескивает, как бельмо на глазу слепца. Я вознегодовал. «Кто я? — сказал я себе. — Артист или манекен?» Отказался от роли, и с тех пор ноги моей не было на киностудии…
Хорошо, что Лорелея не слышала этих рассуждений, иначе она наверняка прогнала бы Фальстафа. Я вспомнил толпу кандидатов на роль Орфея и решил все же обсудить этот сложный вопрос с Черным Компьютером.
Фальстаф, видимо, усек, о чем я думаю, потому что сказал:
— Ладно, Энчо, хватит тратить драгоценное время на пустые разговоры, приступим к серьезной работе. Для начала прочти мне что-нибудь, хочу понять степень твоей гениальности. Есть у вас Шекспир?
Я порылся в книгах, которые мама принесла накануне, и нашел том, на котором было написано: «Вильям Шекспир. Трагедии. Перевод с английского».
— Отлично! — обрадовался Фальстаф. — Выберем что-нибудь этакое… — И, полистав книгу, остановился на странице сто семьдесят шесть. — Вот! «Ромео и Джульетта»! Лучшее, что было когда-либо написано о любви.
При слове «любовь» я подумал о Росице, и сердце у меня забилось громче. А Фальстаф сел возле меня и показал страницу:
— Почитаем вместе вот эту сцену: дом Капулетти, сад, ночь, луна, звезды, благоухают цветы, издали доносятся звуки гитары, Джульетта стоит на балконе, Ромео снизу смотрит на нее, хочет к ней подняться… Я буду Джульеттой, а ты — Ромео. Начали! — И первый прочитал вслух:
Фальстаф — Джульетта (басом)
Как ты попал сюда? Скажи, зачем?Ведь стены высоки и неприступны.Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудьТебя здесь встретит из моих родных.
Я — Ромео (сопрано)
Я перенесся на крылах любви:Ей не преграда — каменные стены.Любовь на всё дерзает, что возможно,И не помеха мне твои родные.
Фальстаф — Джульетта
Но, встретив здесь, они тебя убьют.
Я — Ромео
В твоих глазах страшнее мне опасность,Чем в двадцати мечах.Взгляни лишь нежно —И перед их враждой я устою.
Фальстаф — Джульетта
О, только бы тебя не увидали!
Я — Ромео
Меня укроет ночь своим плащом.Но коль не любишь, пусть меня увидят.Мне легче жизнь от их вражды окончить,Чем смерть отсрочить без твоей любви[1].
Я замолчал, потому что дальше читать не мог — так меня взволновали эти душераздирающие слова. Я тоже был готов на смерть ради любви, только пока еще не знаю к кому — к Милене или к Росице… Фальстаф хлопнул себя по животу и загудел:
— Слушай, не найдется ли чего-нибудь перекусить? В поезде не успел пообедать. Где у вас кухня?
И, не дожидаясь ответа, сам пошел на кухню, открыл холодильник, вынул оттуда бутылку пива и жареного цыпленка, приготовленного папе на ужин. Вернулся в комнату и принялся есть и пить, а мне велел читать дальше в одиночку. Но я был до того голодный и до того потрясен переживаниями Ромео и Джульетты, что заикался сильней, чем всегда, и Фальстаф нетерпеливо прервал меня:
— Достаточно! Все ясно…
Умяв всего цыпленка и осушив до дна бутылку, он крякнул и уже спокойнее продолжал:
— Гением тебя, конечно, не назовешь, но ты не огорчайся, гении рождаются в сто лет раз… Я научу тебя хотя бы не заикаться и читать с выражением. Положи книгу. Сейчас я тебе покажу несколько упражнений для дикции. Открой рот пошире и медленно произнеси: «Бла-бла-бла…»
Я широко разинул рот и медленно произнес:
— Бла-бла-бла…
— А теперь: «Бле-бле-бле…»
Я заблеял:
— Бле-бле-бле…
За этим последовало «бли-бли-бли, бло-бло-бло» и так далее, пока я не проблеял весь алфавит и у меня не заныла челюсть.
— Ну, на сегодня, пожалуй, хватит, а то на поезд опоздаю, — сказал Фальстаф. — Следующее занятие — в четверг. К тому времени повторишь все упражнения хотя бы по тридцать раз и прочитаешь до конца «Ромео и Джульетту». Буду спрашивать, имей в виду.
И ушел, похлопывая себя по животу, который гудел, как пустая бочка.
На часах было полчетвертого. Я тут же накинулся на Шекспира. Надо было дочитать до прихода мамы, потому что «Ромео и Джульетта» наверняка из тех книг, которые она мне запрещает.
Я прочел трагедию молниеносно, пропуская длинные описания. В ней рассказывается про любовь и ненависть, про дуэли и яды, убийства и самоубийства и еще про многое, чего я толком не понял, в следующий четверг попрошу Фальстафа объяснить. А вообще-то война между родными Ромео и родней Джульетты очень похожа на нашу войну с Женским царством…
Я до того увлекся чтением, что забыл поесть, а когда спохватился, в дверь уже звонили, и я пошел открывать.
На пороге стоял не Маэстро, а Бобби из ВИА «Олимп». Он держал в руках гитару и скалился во весь рот.
— Привет, миляга. Ты и есть Энчо, да? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, назвал себя: — Бобби Гитарист. — Втолкнул меня в прихожую, вошел следом и продолжал: — Меня прислал Маэстро, буду несколько дней вместо него. О’кей? Он в отключке. Самое малое пять дней проваляется.
Всезнающий Кики Детектив утверждает, что Бобби Гитарист у нас в городе самый лучший эстрадный музыкант. Год назад он окончил гимназию, отрастил длинные свисающие усы, какие носили наши предки протоболгары, организовал вокально-инструментальный ансамбль «Олимп», и теперь без него не обходится ни одна дискотека. Все девчонки-старшеклассницы сохнут по нему.
— Ну, Энчо, чем сегодня займемся? — спросил он, настраивая гитару.
— Не знаю, — сказал я, — у меня все руки в волдырях.
Он взглянул на мои пальцы и нахмурился:
— Вот это да! Так не поиграешь. Даю тебе три дня выходных.
— Мама сказала, чтобы вы не волновались, мы вам за эти дни заплатим.
Он великодушно рассмеялся:
— Да плевал я на деньги с высокой горы, запомни это, Энчо, раз и навсегда! Но раз уж я пришел, давай покажу тебе кое-какие приемы, как получше играть. О’кей?
И он заиграл. Сначала негромко, потом увлекся, даже, прикрыв глаза, стал себе подпевать. Это было обалденно красиво, и я, незаметно для себя, тоже запел. Так мы пели довольно долго — когда кончили, на часах было пять.
— А ты неплохо поешь, — сказал Бобби. — Даже очень. И слух есть, и чувство ритма… Ну да, конечно, не зря же ты состоишь в «Колокольчиках»… Музыкантом будешь?
