Александра Бруштейн - Весна
Но тут Тамара начинает бормотать сквозь слезы что-то совсем неожиданное:
— Дедушка, ведь она правду пишет. Конечно, в Петербурге и институт другой, и общество другое! И балы, дедушка!.. И потом, ведь я вправду скоро буду совсем большая, а за кого мне здесь выйти замуж? За Андрея-мороженщика? Вы же сами понимаете это, дедушка, правда?
— Понимаю, птиченька, понимаю… — кивает Иван Константинович.
— И вы не сердитесь на меня, дедушка, правда?
— Не сержусь, птуша.
— И горевать не будете, когда я уеду?
— Постараюсь, птуша, постараюсь… — И Иван Константинович беспомощно озирается на нас.
— Нет, вы мне обещайте, что не будете горевать!
Иван Константинович, ссутулившись в своем кресле, как-то осунулся, словно постарел на глазах.
А Тамара, быстро успокоившись, уже весело щебечет:
— Я думаю, дедушка, надо ехать поскорее! Чтоб пожить нам с Леней летнее время на даче в Павловске.
Но тут Леня вскакивает так порывисто, как взвивающаяся в воздух ракета.
— «Нам с Леней»! Почему это такое «нам с Леней»? И почему никто не спрашивает у меня, чего я хочу?
Иван Константинович резко поворачивается к Лене:
— А разве ты… разве ты не хочешь уехать в Питер?
— А почему мне этого хотеть? — почти кричит Леня. — Тетушка эта… Она к нам два раза приезжала… Она бабушку нашу не любила! Я сам слышал, она говорила, что дедушка бабушку «осчастливил»! Тетка эта за четыре года в первый раз о нас и вспомнила. И знаете отчего? Пусть Тамара вам расскажет. Тетка ей об этом написала.
— Леня, — строго одергивает его Тамара, — перестань!
— Не перестану! Тетка ей пишет: она там спиритизмом занимается, столы вертит. И вдруг явился дух нашего дедушки Хованского и сказал ей: «Евдокия! Сестра! Спаси моих внуков!»
Леня говорит замогильным голосом, и, как ни взволнованы все, я замечаю, что у папы шевелятся усы и дрожит подбородок: ему смешно.
— И мне к этой тетке ехать? — кипятится Леня. — Нужно мне ее «привилегированное дворянское учебное заведение»! И балы мне нужны! «Ах, тетушка, выдайте меня замуж, пожалуйста! За кого мне здесь выйти замуж? За Юзефу? За бубличницу Хану?..»
Никогда я Леню таким не видала. У него злые глаза, он зло кривляется. А папа-то мой, папа! Чем сильнее Леня «хамит», тем ласковее смотрит на него папа.
Вдруг Леня обрывает сам себя на полуслове:
— Конечно, дедушка… Если вы сами не хотите, чтобы я жил с вами. Ну, тогда…
Иван Константинович охватил Леню за плечи, притянул к себе, смотрит на него сияющими глазами
— Дурак! — говорит он нежно, любовно. — Я не хочу, чтобы ты жил у меня? Дур-р-рак!..
И тут, когда все взволнованы, растроганы, из дома отчетливо доносится голос попугая Сингапура, обрадовавшегося знакомому слову:
— Ду-у-ур-рак! Дур-р-рак! Дур-р-рак!
Это разряжает общую взволнованность. Сразу становится шумно. Все громко разговаривают. Папа, простившись, уезжает в госпиталь. Мама обсуждает с Тамарой предстоящие перед отъездом хлопоты.
— Я думаю, Елена Семеновна, мне уже ничего не надо здесь ни шить, ни заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице…
Я не свожу глаз с Ивана Константиновича и Лени.
Они стоят, положив друг другу на плечи руки, и молча смотрят друг другу в глаза. Словно разговаривают… без слов.
— Дедушка… — бормочет Леня. — Вы понимаете, дедушка?..
— Ш-ш-ш… — шепчет Иван Константинович, будто боится разбудить кого-то спящего. — Все я понимаю, все!
А попугай в доме надсадно поет голосом Шарафута:
Тирли-тирли-д-солдатирли,Али-брави-компаньон!
Возвращаемся мы на дачу под вечер. Пахнет влажной вечерней травой, дымком шишек от дачных самоваров, цветами табака, гордо поднимающими головы во всех палисадниках.
Высокий кленок, растущий у нашего балкона, задевает меня веткой-лапой, и лист, коснувшийся моей щеки, кажется таким родным, как прохладная щека друга.
Глава пятая. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ
Сборы Тамары в дорогу, приготовления к отъезду ее в Петербург — «к тетушке Евдокии Дионисиевне!» — идут с молниеносной быстротой. Да и велики ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья покупать или заказывать в нашем городе… Зачем, как говорится в «Евгении Онегине»:
На суд взыскательному светуПредставить милые чертыПровинциальной простоты,И запоздалые наряды,И запоздалый склад речей?..
Единственное, что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, — это трельяж красного дерева. «Знаете, тот, бабушкин, мы его сюда еще из дома привезли…»
Но едва Taмapa заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень серьезно:
— Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам сюда — хоть изредка — не намерена?
Тамара смешалась, покраснела:
— Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь как-нибудь к вам в гости…
— Ну, так не разоряй здесь своего гнезда! Пускай все так и стоит, как при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала — ты у себя, дома…
Так трельяж и остался дожидаться того дня, когда Тамара «как-нибудь соберется» в гости к Ивану Константиновичу.
— Не приедет она! — гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким, как жужжание майского жука (сколько беды Варе с этим голосищем! Все синявки в институте чуть не ежедневно напоминают ей, что «бас — это не дамский голос»!). — Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.
— По-моему, тоже, — откликается Маня Фейгель. — Она сюда возвращаться не собирается.
— И по-моему так, — повторяет за Маней ее «эхо», Катенька Кандаурова. — Тамара уезжает навовсе!
— Ну, и пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее не проживем? Или будет нам без нее, как у Лермонтова: «И ску… и гру… и некому ру…»? (Это Лида изменяет лермонтовский стих: «И скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды!»)
Все мои подруги — Варя, Маня с Катей и Лида Карцева — собрались сегодня в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому пустяку. Набрали много земляники, малины. Кузовка у нас с собой не было — забыли захватить из дому, — ну, мы нанизали ягоды на длинные, крепкие травинки. А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись с мокрых, осклизлых камней, попала обеими ногами в воду — тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!
Сейчас мы сидим на берегу реки, на золотом песочке. На ближней раките сохнут Катины мокрые чулки и туфли. Это Маня аккуратно развесила их, как заботливая «Катькина мама» (так мы поддразниваем Маню). Мы только что выкупались. Плавать никто из нас не умеет — от этого купанье еще веселее. Варина рубашка уплыла по реке, но Маня ловко подцепила рубашку длинной жердью и вытащила из воды.
— Медаль за спасение утопающих! — кричит Лида Карцева. — Мане — медаль…
— Манечка моя… — любовно тормошит ее Катя. — Спасительница! Избавительница! Покровительница!
Ну, это надолго: Катюша обожает рифмы. Она может перебирать их часами — и так складно, что иногда диву даешься.
А вот сложить из них стихотворение — этого Катя не может.
Даже удивительно! Впрочем, папа не находит в этом ничего удивительного. Рифмы подбирать — это, говорит он, может всякий человек. А для того чтобы сложить стихотворение, надо, во-первых, хотеть что-то сказать людям, иметь, что сказать им, — да еще такое, что может получиться только в стихах. Этого у Катюши еще нет.
Мы лежим на теплом прибрежном песке. Обсыхаем. Наслаждаемся еще не исчезнувшим ощущением чудесной свежести.
Я смотрю в небо — там всегда есть что-нибудь интересное. Самое удивительное — это, что небо никогда не бывает неподвижным.
Даже когда оно словно замерло, как нарисованное, стоит лишь всмотреться — и увидишь в нем непрерывное движение облаков.
Порой это движение еле уловимо, его замечаешь только по неподвижным предметам на земле; во-о-он то облако стояло прежде над лесной кромкой, а сейчас оно передвинулось влево или вправо. А иногда облака спешат беспорядочной толпой, налезают друг на друга, как крестьянские телеги на мосту: «Эй, там, впереди! Что стали? Живей, живей!..»
До чего хорошо жить! Мы слегка опьянели от лесных и речных запахов, от смеха, от душистых спелых ягод и речной прохлады. Да и приустали мы — далеко ходили. Лежим, лениво перебрасываемся словами.
— Мне иногда кажется, — говорю я, — что Тамара уже да-аавно уехала. Она, конечно, еще здесь, но она уже никого из нас не замечает, даже не помнит. Бывает, она вдруг вскинет глаза — вот так! — с удивлением: «Ах, я все еще здесь? Ах, это все еще вы?»
— Верно! — подтверждает и Лида. — Она вчера приходила к нам «с прощальным визитом». Сидели мы с ней друг против друга и молчали. Вот просто не о чем было нам разговаривать. Как незнакомые… А ведь четыре года учились вместе, даже вроде как дружили мы с ней.