Николай Печерский - Масштабные ребята
— Пойдем, Коля. Сейчас мы с тобой всё утрясем. Ты только не волнуйся. Идеальных людей на свете нет.
Возможно, я что-то не рассчитал или Пал Палыч был не в духе, но разговор у нас получился совсем другой. Собственно, и разговора не было. Пал Палыч вынул из кармашка часы на медной цепочке, щелкнул крышкой и сказал:
— Приходи ко мне через час в палатку.
Пролетел в раздумьях и тревогах час, и я пошел к Пал Палычу. Я уже говорил, что где-то в середине меня жили рядышком трусость и легкомыслие. Легкомыслие толкнуло меня на разговор с Пал Палычем. Теперь оно стояло в сторонке, смотрело на черную горбатенькую трусость и ехидно хихикало.
— Иди, иди. Посмотрим, что из этого выйдет.
Я тихонько постучал в дверь и вошел в палатку. Пал Палыч сидел возле стола и переписывал что-то из толстой, мрачной на вид книги.
— Садись, — сказал Пал Палыч, — я сейчас.
Я сел на скамейку и краешком глаза посмотрел на книжку. Это было «Штукатурное дело», по которому преподавал теорию инструктор Ваня.
Неужели Пал Палыч тоже хочет получить разряд?
Пал Палыч продолжал писать. Он был высокий и поэтому горбился и чувствовал себя неловко за столом. Видимо, поэтому, он всегда стоял в классе возле окошка или ходил взад-вперед около доски.
Пал Палыч родился на Украине. Где-то в селе возле Днепра жили и теперь его брат и сестра. Два года назад Пал Палыч получил от них письмо, затосковал и решил навсегда уехать на родину.
К дому Пал Палыча пригнали две упряжки. Одну для чемоданов и книжек, а другую для него самого. Никто не объявил, когда уедет Пал Палыч, но проститься с ним пришел весь класс. Пал Палыч вышел из дому в своей огромной дохе и таких же огромных рукавицах. Он увидел нас и вдруг тяжело, будто провинился в чем-то, опустил голову. Он долго стоял вот так, а потом махнул рукой и сказал:
— Ребята, помогите мне внести обратно чемоданы…
Пал Палыч окончил писать и посмотрел на меня внимательно, чуточку прищуренными глазами.
— Рассказывай, я слушаю.
Я знал, что Пал Палыч не любит предисловий и сразу обрывает того, кто размазывает кашу. Бить отбой было уже поздно. Я все равно погиб. Пускай будет, что будет.
— Пал Палыч, — сказал я, — Ленька не виноват. Шестеренку разбил я.
На лице Пал Палыча не дрогнула ни одна жилка. Я подумал, что Пал Палыч не расслышал или не понял меня, и снова сказал:
— Пал Палыч, это я разбил шестеренку!
— Я знаю, что разбил ты, — сказал Пал Палыч. — Что дальше?
Я ошалело глянул на Пал Палыча. Пал Палыч, видимо, понял меня без слов.
— Зря сомневаешься, — сказал он. — Про вора и шапку, надеюсь, слышал?
— Слышал, — неохотно ответил я. — Разве на мне шапка горела?
— Горе-е-е-ла! — убежденно и, по-моему, даже с какой-то радостью сказал Пал Палыч. — Я, Квасницкий, все помню — как песни ни с того ни с сего пел, как добавку у повара просил. Ведь ты же не хотел есть. Правда?
Я помалкивал.
Пал Палыч ничего не спросил меня про мой побег. Очевидно, он провел прямую линию между шестерней и побегом, решил, что я испугался разоблачения и поэтому дал стрекача.
Мне было неприятно, что Пал Палыч такого невысоко мнения обо мне, но я все-таки помалкивал. Придет время и Пал Палыч сам узнает, какой я есть на самом деле.
Пал Палыч разделал меня под орех. Мне даже самому стало противно смотреть на портрет, который он нарисовал. Может, я и в самом деле закрываю глаза на свои недостатки?
— Пал Палыч, — сказал я. — Я виноват. Пускай меня проработают на сборе и разрисуют в стенгазете. Я не возражаю.
— Нет, Квасницкий, это не годится. Я уже думал… Ребята тебя не простят. Не могу я им сказать: «Дружите с Колей Квасницким. Он хороший мальчик». Они не слепые. Сами видят…
Пал Палыч открыл «Штукатурное дело», согнул над столом свои широкие сутулые плечи. Я прекрасно видел — Пал Палыч смотрит в книжку просто так. Когда читают, зрачки еле заметно бегают вправо и влево.
Я подождал еще немножко и спросил:
— Что же мне делать, Пал Палыч?
Пал Палыч оторвался от книжки.
— Не знаю, Квасницкий. Сам нашкодил, сам и думай. Я тебе ничего посоветовать не могу.
Никто еще не обижал меня так, как Пал Палыч. У меня закололо в носу и противно задрожали губы. Я отвернулся от Пал Палыча, чтобы он не видел моих слез.
Пал Палыч с шумом отодвинул табуретку и поднялся.
— Ты, Квасницкий, слез не разводи, нечего, — сказал он. — Мужчина все-таки…
Выждал минутку, и потом подошел ко мне и крепко взял за плечи.
— Вот что, Коля, иди к Лене Курину и все ему расскажи…
— Мне к Леньке идти нечего, — сквозь слезы сказал я. — Мне вообще идти некуда.
— Глупости, — сказал Пал Палыч. — Леня за тебя пострадал, пускай он тебя и судит. Иди, иди. Он парень хороший. Договоритесь до чего-нибудь…
Я вышел за дверь еще больше подавленный и пришибленный своим горем.
Нет, к Леньке Курину я не пойду. Ни за что!
Письмо государственной важности
Слово «соревнование» я услышал и запомнил давно, когда еще только пошел в первый класс.
В поселке на углу Большой и Малой Садовой висел на столбе репродуктор. Утром он кричал мне издали уверенным, чуточку хриплым после сна голосом:
— Доброе утро!
Я отвечал:
— Доброе утро! Я уже встал. Я иду в школу!
Если в эту пору на улице никого не было, я кричал громко, если кто-нибудь шел рядом, отвечал ему вполголоса. Настоящий друг услышит даже самый далекий и тихий шепот.
Репродуктор рассказывал мне по дороге новости. О том, как работают углекопы, как валят деревья лесорубы и соревнуются сталевары. Видимо, слово «соревнование» было самое главное и самое важное в жизни человека. С ним начиналось утро и заканчивался большой хлопотливый день. Люди узнавали, что они сделали за этот день, и только тогда говорили друг другу — «спокойной ночи!»
Я спрашивал свою маму, почему все соревнуются и только мы, мальчишки, стоим в стороне и чего-то ждем. Мама улыбнулась:
— Учись на пятерки и можешь считать, что ты соревнуешься.
И все-таки один раз я соревновался совсем по-настоящему, как взрослые. У папы был день рождения, и мы пригласили много гостей. Мама затеяла шанежки с картошкой. Она поставила на пол две кастрюли, выволокла из закутка мешок с картошкой и сказала:
— А ну, давай соревноваться, кто быстрей!
И тут у нас пошло! Картофелины одна за другой летели в кастрюлю. Даже носа некогда вытереть. Шмыгнешь — и снова за дело. Я порезал палец, но работу не бросил. Пока будешь возиться с бинтами и зеленкой, упустишь все на свете.
Я закончил дело первым. Мама посмотрела на полную с горкой кастрюлю и с завистью сказала:
— Признаю. Ты победил. Только очистки у тебя очень толстые. Если будем так соревноваться, картошки до весны не хватит.
Но так или иначе, я чувствовал себя победителем без скидки. Я не мог знать и предвидеть всего, потому что соревновался первый раз в жизни.
Теперь слово «соревнование» снова вошло в мою жизнь. Мы будем соревноваться с седьмым-б по-боевому, по-мужски, а это, как хотите, совсем не шутка и не пустяк.
К месту боя нас привел прораб Афанасьев. Он растолковал, где работать, какой раствор брать в первую очередь и попутно извинился за прошлые дела.
Старшиной у нас по-прежнему остался Ваня, а Пал Палыч сказал, что он тоже ученик и будет работать вместе со всеми. Из-за этого завязался целый спор. Ребята из седьмого-б тащили Пал Палыча к себе, а мы не отдавали, потому что Пал Палыч наш.
Спор, который мог в любую минуту дойти до драки, прекратил сам Пал Палыч. Он сказал, что болеет одинаково за всех и поэтому один день будет работать у нас, а другой — у них.
Каждому классу дали штукатурить свой дом и каждому штукатуру свою стенку. Мне достался второй этаж. Кроме меня, тут была вся наша капелла — Ира-большая, Ира-маленькая и Манич. Леньке и Пал Палычу, который так же, как мы, был штукатуром и учеником, отвели первый этаж.
Мы не теряли ни одной минуты. Каждому хотелось показать, на что он способен, и утереть нос седьмому-б. Я в успехе не сомневался. Седьмой-а всегда был и останется седьмым-а.
Был у меня и свой личный план — обставить Леньку Курина. В коридорчике, возле комнаты, где работал Ленька, стоял бачок с водой. Через каждые полчаса я бегал туда и смотрел, как работает Ленька. В животе у меня было сплошное наводнение. Но что я мог сделать? Не бегать же в коридорчик просто так…
Похоже, Ленька меня немножко опередил. Это было потому, что работал я не так, как некоторые другие, и нажимал на качество. Урок, который мама задала мне с картошкой, не пропал зря. Стоило посмотреть на мою гладкую, без единой морщинки штукатурку, и все сразу было ясно.
Штукатурка стен — дело тонкое и хитрое. Сначала надо было бросить в ячейки из мягких полосок драни жидкий раствор, смочить каждую щелочку и впадинку. Это называется обрызг. После обрызга на стену кладут густой, вязкий слой раствора — грунт и уже потом, когда ячейки полным-полнехоньки, будто пчелиные соты, начинают накрывку. Накрыл стену тонкой гладкой пленочкой, затем полутеркой — и порядок!