Виктор Сидоров - Сокровища древнего кургана
Я остановил его:
— Да не дергайся ты, словно маленький. Пошутить нельзя…
— В гробу я видел все эти твои шуточки.
Но, однако, остался, присел на крылечко и принялся снова скатывать газету в трубку, бережно и аккуратно.
Фотоочерк мне не понравился. Ни о ком ничего интересного. И выражения какие-то непонятные: «…создав атмосферу единодушия», «…сконцентрировав усилия», «…горя неугасимым энтузиазмом». Прочитав такое, я никому из ребят не позавидовал. Да собственно, чего было завидовать, если я стою на пороге великих открытий и моя слава будет, пожалуй, погромче, чем у этого огородного ШПО, который горит неугасимым энтузиазмом.
Единственное, что пришлось мне в этом фотоочерке по душе, это то, что нигде не было Рагозина, ни на снимках, ни даже в тексте.
— Куда же делся ваш знаменитый «комиссар» отряда?
— Толян, что ли? А кто его знает. Может, места не хватило. Да, Брыська, Алька Карасин говорил, что ты будто бы нашел в Желтом курганчике много каких-то черепков. Верно ли?
— Верно. Вон они, в сарайчике. Иди посмотри. Детеныш пробежал глазами по углам пола, по двум полочкам.
— Где?
— А это что?! — сдерживая гордость, произнес я. — Кувшин. Склеил уже черепки.
Детеныш не только не пришел в восторг, как я ожидал, но на его полном румяном лице не мелькнуло ни малейшего волнения. Он, не торопясь, осмотрел со всех сторон мой грязноватый, неуклюже склеенный сосуд.
— Думаешь, древний?
— А то как же! — разозлился я. — Или он похож на посудину из вашего сервиза?
Детеныш снова осмотрел кувшин, зачем-то ковырнул ногтем еще не совсем засохшую глину.
— Слышь, Брыська, Алька Карасин и Клюня, кажись, что-то замышляют против тебя. А, может, и Толян.
У меня екнуло сердце.
— Откуда взял?
— Когда разговаривал с Карасином, Клюня все чего-то подмигивал, хихикал, намекал, что, мол, они кое-кому устроят великую шкоду. Я сразу догадался — тебе. Наверное, побить собираются…
— За что?
— А кто их знает… Помнишь, ты тогда Клюню ударил и прогнал? Может, за это.
Я подумал: вполне. Это Клюня может, только навряд ли он вдвоем с Алькой решится напасть на меня. А вот с Толяном… Тот любит драться, когда много на одного.
— Так ты, Брыська, поостерегись. Если что — прибегай ко мне, вдвоем-то авось отмахаемся.
— Добро, Юрка, спасибо.
Глава четырнадцатая
«Кикахуть»
Это было вчера вечером, а сегодня… Сегодня я, наверное, самый счастливый человек на свете: я выкопал в Желтом кургане кусок бересты с древними письменами!
Как я ни готовился ко всяким новым находкам, — к тому теперь шло дело, — эта береста потрясла меня куда сильнее, чем кувшин. Глина — есть глина. Много ли узнаешь, глядя на его грязные обломки? Разве что он долго и честно послужил людям. А тут — письмо! Что в нем? Может, описан подвиг какого-нибудь великого воина? А может, — история жизни целого племени, еще не известного науке? Да мало ли что сокрыто в этой пожелтевшей, отмеченной веками бересте!
Когда я выкопнул бересту, когда увидел письмена на ней, сделанные какой-то красной краской, просто ошалел от радости: стал прыгать в яме, размахивать руками и орать черт знает что. Если бы кто случайно увидел меня в этот момент, то наверняка подумал бы, что я крепко спятил от жары.
Ни о какой работе больше не могло быть и речи. Я вылез из раскопа и побежал домой, чтобы немедленно взяться за расшифровку бересты.
По привычке заглянул в почтовый ящик, что висит у нас на калитке: там белел конверт. Вынул торопливо — письмо от мамы! Письмо совсем небольшое — в одну страничку. Мама почти ничего не писала о себе, только беспокоилась, как живу я, не голодаю ли, не бедокурю ли. А в конце опять-таки волновалась об огороде: «Пойми, Костенька, на зиму у нас должно быть вдоволь овощей. Ты уж постарайся, милый…».
Чудачка, честное слово! Я уже, считай, четыре письма отправил ей и в каждом подробно написал про свою жизнь, про огород, что поливаю его каждый вечер, и все растет в нем лучше не надо. А она все переживает. Ладно, на неделе съезжу к ней. Съезжу и обскажу все до точки, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась.
Потом я отыскал в своем столе небольшое увеличительное стекло, чтобы никакая мелочь не ускользнула» уселся, положил перед собой бересту и углубился в ее изучение.
Это была пожелтевшая от времени, в каких-то грязных, по-моему, жирных пятнах, прямоугольная полоска шириной в половину тетрадного листа. Все края у нее были обрезаны аккуратно и ровно, будто по линейке. «Ничего себе — древние, — подумал я. — Просто мастера».
Попала она сюда, видать, издалека — ведь у нас и в помине нет березы. Значит те, кто захоронил своего вождя или воина, пришли в нашу степь откуда-то из лесных краев.
Я был так взволнован, что не сразу обратил внимание на самое главное, текст был написан не какими-то иероглифами или другими непонятными знаками, а старинными русскими буквами. Вот это да! Значит, в Желтом кургане лежит какой-то далекий предок, русский человек! Это поразило меня еще сильнее и заставило взглянуть на свою находку по-другому.
Вот как выглядело это берестяное письмо из глубин седых веков и вот что было начертано на нем:
Тогда по Руской земли рътко ратаевъ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себъ дъляче, А галици свою ръчь говоряхуть, хотять полетъти на уедие
Я долго и с большим трудом разбирал текст, однако, кроме нескольких отдельных слов, ничего не мог понять. Что это за «кикахуть» или «галици»? «Хотять полетети на уедие»? Это, наверное, «хотят полететь на уедие». Но что такое «уедие»? И кто хочет лететь на это самое «уедие»?
Словом, к вечеру у меня разболелась голова и я лег спать еще засветло. Спал плохо. Всю ночь чудилась огромная жаба. Она сидела в каком-то зеленом болоте, пучила на меня глаза и, широко разевая пасть, выквакивала: «Кикахуть, кикахуть!..»
С этим «кикахуть» я и проснулся, разбитый, с тяжелой головой. Нет, решил я, больше не буду зря ломать голову. Пойду к Микрофонычу и покажу ему бересту. Он историк, авось разберет что к чему.
Микрофоныч жил неподалеку от школы в доме, похожем на сказочный теремок, с мезонином, балкончиком, с шатровыми башенками; карнизы, оконные наличники, колонки, балкончик — в замысловатой, словно кружева, резьбе. И дом, и украшения Микрофоныч сделал сам. Долго делал, лет пять, поди. А жил все эти годы вместе с семьей во времянке — тесной и низкой землянухе, что устроил в огороде.
Помню, как посмеивались над ним сельчане, иные потихоньку крутили пальцем у виска. Зато сейчас нет красивей дома в нашем селе, а может, и в районе. Все, кто впервые видел терем Микрофоныча, ахали от восхищения и надолго застывали на месте, любуясь им.
Микрофоныча я застал во дворе у небольшого верстака. Увидав меня, он удивился:
— Кого вижу! Каким ветром? В гости или по делу?
— По делу, Семен Митрофанович. Здравствуйте.
— Здравствуй, здравствуй. Садись вот тут, — он пододвинул мне небольшую скамеечку, а сам присел на верстак. — Выкладывай.
Я заволновался: как объяснить ему про бересту и не выболтать о Желтом кургане? Заволновался и, как всегда, замямлил:
— Да вот, это самое… Хотел узнать, вернее, показать, ну, это самое…
Микрофоныч поморщился:
— Кончай жевать свое «это самое». Оно мне на уроках надоело. Говори толком, что у тебя.
Я молча полез за пазуху, вынул бересту, подал Микрофонычу.
— Нашел… Не разберу, что написано… Может, важное?..
Микрофоныч недоуменно повертел бересту в руках, пожал плечами и пробежал глазами по строчкам.
— Это из «Слова о полку Игореве». Знаешь такое?
Я кивнул: проходили по истории и литературе.
— То-то… А означает сие вот что: «Тогда по русской земле редко пахари покрикивали…».
«Ага, — подумал я, — значит, это дурацкое «кикахуть», которое мне всю ночь не давало спать, всего-навсего «покрикивать»? Черт бы его побрал!»
Микрофоныч между тем с удовольствием и чуть нараспев продолжал:
— «Но часто вороны граяли, трупы между собой деля, а галки… («галици» — тут же отметил я), а галки свою речь говорили, собираясь полететь на добычу».
«Вот оно и «уедие» — добыча! Ловко, однако, Микрофоныч расщелкал бересту». Вслух сказал:
— А это «Слово» давно написано?
Микрофоныч даже присвистнул:
— Давно. Около восьмисот лет назад, а если точнее — в тысяча сто восемьдесят седьмом году. Только вот открыли его поздно: лишь в конце восемнадцатого века. Открыли и не сберегли: рукопись сгорела во время нашествия Наполеона на Москву.
— Как же так, — удивился я, — сгорела, а в книжках напечатана?
— Успели копию снять, потому и дошло до нас это удивительнейшее «Слово».
Я сидел совершенно сбитый с толку — почему и каким образом попала береста с отрывком из «Слова о полку Игореве» в Желтый курган? И вдруг меня прошила неожиданная мысль. «А что, если моя береста это лишь часть из настоящей рукописи, которая и не сгорела вовсе. Остальное все лежит себе полеживает в могильнике». Ух ты! Вот было бы здорово!
