Вера и Марина Воробей - Не надо меня прощать
Высказавшись, Зоя словно выдохлась. Теперь она уткнулась взглядом в почти опустевший поднос, стараясь привести в норму сбившееся дыхание.
– Слушай, а ты, случайно, не сектантка? – Потрясенная Зоиной речью Лу смотрела на нее широко открытыми глазами.
– Ты что, офонарела? – Черепашка возмущенно пихнула подругу в бок.
– Да ладно, я не обиделась. Нет, ни к каким сектам я отношения не имею. Но в Бога верю, хотя в церковь хожу редко и то больше поглазеть, – смущенно улыбнулась Зоя.
– Слышь, а что ты там делаешь, ну, в церкви? – снова встряла Тополян.
– Да просто хожу, на людей смотрю, на иконы… Иногда службу слушаю, очень красиво хор поет, ну, и свечки иногда ставлю, если болеет кто-нибудь или неприятности…
– И что, помогает? – не унималась Тополян.
– Знаешь, помогает. Там энергетика очень сильная, выходишь каким-то успокоенным, обновленным и чувствуешь, что все-все сможешь пережить! – без тени высокомерия поделилась своими ощущениями Зоя.
– Ладно… Что дальше делать-то будешь, а? – резко сменила тему Черепашка, возвращая Зою с небес на землю.
На улице было уже совсем темно. Все понимали, что вечер откровений неизбежно подходит к завершению.
– Что делать? – пожала плечами Зоя. – Жить дальше… и продолжать любить.
– Я вообще не понимаю, из-за чего вы тут паритесь? – Тополян явно не в силах была оставаться в тени. – Не знаю уж, что Фишка Зойке сделал, но я-то точно знаю, что она ему нравится! И даже очень!
Если бы к их столику подошла ярко-зеленая лошадь и попросила закурить на чистом английском языке, то она бы произвела меньший эффект, чем это сделали слова Тополян.
– С чего ты взяла? – плохо справляясь с нахлынувшим волнением, пролепетала Зоя; щеки ее моментально вспыхнули.
Тополян скромно потупила взгляд. Наконец-то ей удалось захватить внимание аудитории! Опустив, естественно, некоторые подробности и существенно исказив определенные детали, она поведала девушкам о своем недавнем разговоре с Фишкиным. По словам Тополян выходило, что не далее как позавчера она совершенно случайно оказалась с Фишкиным с глазу на глаз, и он признался ей в своей немалой симпатии к Зое. И даже будто бы просил у нее совета. В глубине души Светлана понимала, что ее рассказ вызывает множество сомнений и вопросов у любого здравомыслящего человека, но остановиться уже не могла. Ее, что называется, несло. Тем более что по Зоиному лицу она отчетливо видела, что Зоя верит каждому ее слову. И если бы она рассказала, что Фишкин в прошлую пятницу слетал на Марс и написал имя Зои на каком-нибудь кратере красной краской, которую попросил у Тополян, то Зоя тут же поверила бы и в эту небылицу!
Наконец Тополян замолчала, торжествующим взглядом обводя лица своих собеседниц. Черепашка выразительно посмотрела на Светлану, едва заметно покачав головой, как бы давая понять, что она не верит ни одному ее слову.
– Ладно, давайте расходиться, – решительно встала Лу, которой надоели безумные фантазии Тополян. – А то наши мамы там наверняка уже друг друга обзванивают…
– Ой, а моя бабушка ни одного телефона не знает! Стопудово дико волнуется! – спохватилась Зоя.
Ей захотелось побыть одной, чтобы разобраться в тех потрясающих новостях, которые свалились на ее голову за последние несколько часов.
Увидев на пороге внучку, с виноватым видом переминавшуюся с ноги на ногу, Татьяна Ивановна вымученно улыбнулась:
– Пришла? Где же ты так задержалась, Зоенька? – Бабуля усиленно пыталась изобразить, что ни капельки, ну ни капелюшечки даже не волновалась, но Зоя-то знала, что это не так, и ей было стыдно.
Из комнаты еще не выветрился запах валерианы, а на диване валялся недовязанный голубой свитер. Бабуля свято верила в то, что вязание успокаивает, и при всяких внезапно случающихся переживаниях хваталась за него, как за спасительную соломинку. Но как только волнения оставались позади, она тут же зашвыривала злополучный свитер подальше. Зоя подозревала, что этой вещи не суждено быть довязанной никогда.
Она позвонила Черепашке уже поздно вечером, а перед тем как позвонить, долго лежала на диване, уставясь в одну точку. И все думала, думала, думала…
– Люся, привет, это я, Зоя. Ты еще не спишь? – начала она извиняющимся тоном. – Знаешь, я все поняла!
– Что ты поняла? – не сумела сдержать зевок Черепашка.
Она смертельно устала после сегодняшнего вечера откровений и очень хотела спать.
– Ну, помнишь, ты сказала там, в кафе, что слабого человека простить можно?
– Ну-у, да… помню. И что из этого?
– Я поняла… – повторила Зоя. – Вадик – он очень добрый на самом деле, очень славный, но он… слабый.
– Та-ак… И в чем же она выражается, эта его слабость, по-твоему? – По тону Черепашки было слышно, что она начинает заводиться.
– Ну, понимаешь, я уверена, что он сам переживает в душе из-за того, что сделал, не может не переживать… Просто он не смог устоять против соблазна рассказать кому-то, как я его люблю… и даже вот стихов насочиняла… Вадим очень зависит от своих… недостатков, вот в этом и состоит его слабость!
Зоя говорила так эмоционально и искренне, что Черепашка поняла: она сама горячо и свято верит в то, что говорит, и разубеждать ее, все равно что плевать против ветра.
Вслух же Люся ответила:
– То есть, если я правильно поняла, ты хочешь сказать, что по моей теории Фишка достоин всяческого прощения, потому как не со зла он, а исключительно по слабости?
– Да, конечно! – обрадовалась Зоя. – Я знала, что ты со мной согласишься! Я-то на него вовсе не сержусь, но мне приятно, что ты на моей стороне!
– Ну-ну… Ладно, до завтра, – попрощалась Люся, нещадно зевая.
Положив трубку, Черепашка постояла в нерешительности, не зная, что ей делать дальше.
«Да-а уж, воистину блажен, кто верует…» – Она вздохнула, постояла еще немного, покрутила головой, как бы сетуя про себя, что родятся же на свет такие наивные и вообще не от мира сего люди, еще раз вздохнула и отправилась спать.
12
Как вести себя в присутствии предмета своей любви, Зоя решительно не знала. На уроках она уже избегала встречаться с ним взглядом, ожидая, что он сам как-то проявит свой интерес к ней. Заговорит ли, позвонит или еще как-то… Но ничего не происходило. То есть совсем-совсем ничего. Конечно, иногда Зоя позволяла себе полюбоваться своим любимым, но только издали, тайком. Неизвестность изводила ее, мешала дышать, мешала жить. В минуты особого уныния Зоя напоминала себе слова Тополян тогда, в кафе, и в ее душе немедленно расцветали розы, и сердце замирало от радостного предчувствия.
«Наверняка он что-нибудь придумает, ведь я же ему нравлюсь, все-таки нравлюсь, просто он не хочет торопить события и афишировать наши отношения. Я и так наделала ненужного шума своими стихами…» – по привычке оправдывала она Фишкина в такие минуты.
Зоя даже не замечала, что уже винит во всем себя. Так уж она была устроена.
Пока Зоя мучилась сомнениями, Фишкину на самом деле было просто стыдно. Элементарно стыдно, и это был факт, не поддающийся опровержению. Как ни парадоксально это звучит.
После откровенного разговора с Зоей в «Макдоналдсе» Лу на следующий же день затащила Фишкина в уединенный уголок под школьной лестницей и высказала ему все, что она думает о нем и о его поступке, причем не стесняясь в выражениях и называя вещи своими именами. Лу справедливо полагала, что в подобных случаях реверансы ни к чему и подлецу надо сказать в лицо, что он – подлец. Обязательно. Естественно, она упомянула и о том, что блокнот со стихами уже не принадлежит Фишкину, а возвращен хозяйке. И что Зоя полностью в курсе происходящего.
К удивлению Лу, Фишка угрюмо молчал. Он не пытался ее перебить, не стал оправдываться или, наоборот, обвинять Лу и Черепашку в том, что они лезут не в свое дело. Нет, ничего подобного не было. Он просто стоял молча, словно выслушивал приговор, и только кашлял, непроизвольно поднося руку к горлу.
Фишка чувствовал себя плохо. Его мать, Вера Григорьевна, несколько раз записывала его к доктору в районную поликлинику, но Вадим ни разу не попал в кабинет врача: то ему было лень, то погода не позволяла, то находились более важные, как он полагал, дела. Проглотив горы таблеток, Вадим понял, что без врача не обойтись. Тем более что приступы кашля донимали его все чаще. К тому же он утаивал от матери то, что у него стала подниматься температура. Ненамного, но все же поднималась. А температуры, даже самой незначительной, Фишкин боялся больше всего на свете. Стоило ему чуть простыть, как ему казалось, что он уже умирает и никто не в силах его спасти.
Будучи не особенно злым человеком, Фишкин лично против Зои ничего не имел. Да и что он мог иметь? Ничего плохого, если разобраться, она ему не сделала, даже совсем наоборот. Своей слепой любовью Зоя лишь утвердила Вадима в сознании собственной, как теперь говорят, харизмы и значимости. Теперь его и без того неслабая самооценка резко подскочила, и когда Фишкин читал Зоины стихи о себе любимом, то думал в первую очередь не о ней и не о нравственной стороне своего поступка, а лишь о себе самом. Можно предположить, что Фишкин просто не дал себе труда подумать о Зое, потому как не привык этого делать. В смысле, думать о ком-то еще, кроме себя.
