Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь
— У нас служит на литургии отец Лонгин. Вот увидите: придете раз, захочется придти ещё. И исповедник он замечательный. — И добавила:
— А я буду всегда молиться о вас.
Прошло несколько дней. В их быстротекущей череде постепенно забыла матушка Евгения таксистку Анну. Работы в монастыре было непочатый край, в город приходилось ездить по-прежнему часто, но пути женщин не пересекались. А однажды, во время короткого ночного сна, было матушке видение,
Она и ещё две женщины поднимаются на гору. Одна — прежняя её знакомая ещё по той, до монастырской жизни, а во второй матушка Евгения узнала таксистку Анну. Окрестности горы очень живописны, вершины не видно. Идут они легко, дружно. Вдруг городская её приятельница говорит: " Не могу больше. Не идут ноги. " Матушка удивлена, ведь идти так легко, так приятно. Дальше они идут вдвоём — матушка Евгения и Анна. Всё круче подъем, всё больше камней на пути. Вот уже и она чувствует, как деревенеют ноги, как усталость сковывает их своими цепями.
Её покидают силы. А что же Анна? Она по-прежнему идёт легко, бодро. Только обернулась на прощанье, улыбнулась сочувственно — и пошла дальше. Наверх. Одна.
Проснулась мать настоятельница с тяжелым сердцем. Она пыталась себя убедить, что сон из разряда пустых, ничего не значащих. Или это искушение дьявольское. Но сон " не отпускал". А где-то через месяц, в самый канун её именин, сон повторился. В мельчайших подробностях. Да и сон ли это был? Матушка сидела в своей келье и, казалось, на минуту задремала…
И она поехала в город, искать Анну. Нашла быстро. Та узнала её, обрадовалась.
— Давайте ещё раз прокатимся? С ветерком! — у Анны было хорошее настроение. — В соседний райцентр через два часа поезд из Москвы приходит, я обычно туда за пассажирами еду. Вас довезти — крюк небольшой.
Чтобы поговорить обстоятельнее, матушка Евгения согласилась. На этот раз она решила подробнее расспросить таксистку о её работе. Ибо себе она уже расшифровала сон: гора — это путь на Небо, к Богу. Анна поднялась выше неё, ради Бога бросившую налаженную жизнь, надежды на создание семьи. Почему?
Анна рассказывала охотно, ей явно льстило внимание матушки. Как живёт? Да как все сейчас. Трудно. Раньше у них в парке было четырнадцать машин, осталось четыре. Считается, что шофёр берёт у руководства машину в аренду. Есть клиент, нет, а в конце месяца выложи положенные деньги. Запчасти, ремонт — тоже из своего кармана. Но ничего, выкручиваемся. Муж шахтёр, грех жаловаться — пьёт в меру, детей любит, целыми днями на даче возится. Впрочем, что ему ещё делать — работает два дня в неделю, а деньги и за них не платят. Получается, всю семью кормлю.
— Да, — вспомнив, обернулась к матушке Анна. — А я ведь у вас в монастыре на службе была. Причаститься не получилось, а батюшка в самом деле понравился. Хорошо служит.
— Что же меня не нашла?
— По сторонам посмотрела — не увидела, а специально спрашивать как-то неудобно было.
И тогда матушка решила спросить напрямую.
— Когда мы виделись … в тот раз … я тебе о грехах говорила. Ты на меня не обиделась?
— А на что обижаться? Вы же правду говорили. Вот, — и она показала на пачку сигарет, лежащую под лобовым стеклом, — сколько раз обещания себе давала: брошу. А ни черта не получается. Ой, простите, — и она опять засмеялась своим смехом, который уже не раздражал матушку. Анна смеялась, откидывая назад голову, очень громко. — Вырвалось. А правду говорят, что … нечистого лучше не вспоминать?
— Скажи, — словно не слыша её вопроса, вновь обратилась к Анне монахиня, — скажи, ты, наверное, в жизни ни на кого не обижаешься? Не осуждаешь никого, да?
— Куда вы хватили! Чего-чего, а косточки мы бабы другим людям помыть любим. Я что, особенная? А обижаться, по-моему, тоже с умом надо.
— Как это с умом?
— Обидит меня человек несправедливо, а потом извиниться — мол, с горяча, — что же обиду в сердце держать? Бывает, и сама наорёшь на человека, потом отойдёшь, остынешь…
Последние слова Анна оборвала, не докончив фразы. Машина встала.
— Что-то случилось? — спросила матушка.
— Чуть не проскочила за разговорами, — и Анна головой указала направо. Чуть сзади из маленькой деревушки на большак выходила полевая дорога. По ней почти бежали две старушки.
— Да не бегите, " одуванчики", подожду. — И, обращаясь к матушке, добавила. — Добросим бабок до села? Они за хлебом в магазин топают. Это, почитай, километров шесть в одну сторону.
В это время подбежали к машине старушки.
— Спаси Господи, спаси Господи! Здравствуй Анна, мы уж думали, что ты раньше проехала.
— Ну и прошлись бы. Говорят, полезно.
Старушки увидели матушку. Лица их были знакомы ей, а уж то, что Анна везёт матушку настоятельницу, привело их в восторг.
— Ладно, хватит кудахтать, — с деланной сердитостью проговорила Анна. — Я из-за вас к поезду опоздаю. Бабушки притихли, сложили руки на своих многочисленных сумках и словно окаменели.
Но когда через пять минут они высаживались у магазина, старушки вновь загалдели, не жалея превосходных эпитетов Анне. Та только отмахнулась. Не успела за ними захлопнуться дверь, как перед машиной возникла женщина:
— Анна, помоги! Тут дед Михайло со вчерашнего дня околачивается. С Григорием скотником пенсию обмывает.
— Ну и флаг ему в руки. А я — то что могу сделать?
— Да бабка его, — она же тётка мне, — извелась небось, совсем! А он ещё день— два, с этим обормотом всю пенсию пропьёт. Тебя-то дед уважает.
— Где он?
— Да вон у магазина сидит. Михаил Иваныч, — внезапно закричала женщина, — тебя Анна зовёт.
К удивлению матушки дед не заставил себя долго ждать.
— Привет, радость моя! — изрядно поредевший рот старика расплылся в улыбке. — Чё звала?
— Чё звала, чё звала… Такси подано, сэр. Садись, старый хрыч, довезу прямо до дому.
— Ладно шутить, ведь в обратную сторону.
— Так из большого уважения, да и матушка благословит, а то ведь оставишь бабку свою без пенсии…
По разговору Анны монахине было трудно понять, когда та говорит серьёзно, когда нет. Но дед послушно погрузился на заднее сиденье, " Волга " развернулась и понеслась в обратном направлении. Затем ехали полевой дорогой, сворачивали ещё куда-то — матушка не знала этих мест, — пока наконец деда не довезли до самого дома.
Когда ехали обратно, матушка спросила:
— Вы же опоздать можете к поезду…
— А! — только махнула та рукой. — Пустяки. Да и вы разве по-другому бы поступили?
— Я? — переспросила монахиня, — и не нашлась что ответить…
Она попыталась уговорить Анну высадить её, чтобы той не делать лишний крюк, но таксистка была неумолима.
— Я же обещала.
Позже матушка у своих же послушниц узнает, что Анну знают во всех окрестных деревнях. И она никогда не проедет мимо идущего старика или маленького ребёнка, если в машине есть место. Но это настоятельница узнает позже. Пока же, прощаясь с Анной, она поцеловала её. Женщина смутилась, не ожидав от строгой, одетой во всё чёрное монахини такого порыва.
— Матушка настоятельница, если что надо будет, довезти куда — только свистните, ой, то есть, … позовите.
— Хорошо, Анна, — ответила та и быстро пошла от машины. Но у самых ворот обернулась. Анна уже заводила машину.
— Не слышу, матушка? — таксистка высунулась из окошка.
— Молитесь за меня, Анна, — тихо произнесла мать Евгения и скрылась в проёме монастырских ворот.
— Что вы сказали? — проводив взглядом монахиню, Анна посмотрела на себя в зеркало.
— Да, Анюта радикулит ты себе уже нажила, а теперь, оказывается, на старости лет глухой стала, пора на пенсию.
Через секунду " Волга " неслась по дороге обратно в город, потому что к поезду из Москвы было уже не успеть».
— У вас потрясающая память, — сразу после того, как умолкла матушка, сказал писатель. Сказал, и рассердился на себя: хотел похвалить, а сказал совсем не то, что следовало бы сказать.
Она вздохнула.
— Поздно уже. Пойдемте назад… Память здесь не причем, хотя я на нее и не жалуюсь.
— Кажется, понимаю. Хоть вы и говорили тогда, когда рассказывали мне об Анне, что слышали эту историю от других, на самом деле…
— На самом деле она обо мне.
Арсений Васильевич остановился:
— Вы та самая матушка?
— Я та самая таксистка. Анна.
* * *Писатель не любил позднюю осень. Не любил, когда в пору своего одинокого отрочества и ранней юности долгими темными вечерами бродил по пустынным улочкам своего родного городка, чувствуя такую душевную неприкаянность, что хотелось плакать. Случайные встречные прохожие, куда-то торопились, пробираясь меж огромных луж. Что они будут делать дома, думал тогда Арсений, куда торопятся? Над городком, после дежурного осеннего дождя, висела темная неподвижность. Серый и унылый Советск хоть на какие-то часы накрывала таинственная мгла. А они торопятся. В теплую квартиру, к уюту домашнего очага? Только спустя годы писатель узнал, как действительно чудесно — после долгого и трудного пути возвращаться домой, где тебя ждут и любят. И если даже тебя никто не ждет, все равно славно — возвращаться к родному очагу. Только вот беда — он не знал где теперь его родной очаг и даже в уютных и теплых домах писатель ощущал эту душевную неприкаянность и одиночество. Другое дело, что в пору поздней осени их приступы становились невыносимыми.
